Ранний снег - [38]

И мы, уставшие, промерзшие, прибавляем шаг и втягиваемся белой колонной в большое село.

Посреди улицы и на задах, в огородах, ещё рвутся снаряды. Тут и там земля вдруг бешено закипает, подпрыгивает угрюмыми чёрными конусами, как на пружине, и с шорохом валится, опадает: на месте каждого такого конуса на снегу остаются большие коричневые воронки.

Кто-то глухо стонет на соседнем подворье. Кто-то бежит к нам навстречу, зажимая лицо ладонью: кровь каплет на снег.

От загоревшейся риги становится всё светлей и светлей, но теперь и снег, и лица, и руки, и шинели - всё уже не белого, а какого-то бурого, алого и лилового цвета. В бликах пламени шевелятся корявые тени пробегающих куда-то за огороды бойцов. Проскакал малиновый всадник на малиновой лошади. Прохрипел, задыхаясь:

- Танки! Где танки?..

Потом всё сразу исчезло. Улица обезлюдела. Из-за угла дома прямо на меня выскочил Петряков в шапке, сдвинутой на ухо, с болтающимися завязками, закричал:

- Заходи, заходи, Шура, скорей в этот дом! Тут полно раненых. Перевязывай! Я сейчас повозки пришлю. Где Марьяна?

- Не знаю! Только что была с нами.

Я обернулась. Марьяны нигде уже нет. Может быть, вошла в дом, перевязывает?

- А! - весело закричал Петряков, увидев кого-то. - Марчик, Марчик! Коней давай! Где кони? Гони их к дому.

Кажется, после пятидесятикилометрового перехода по рыхлым снегам, по сугробам нам всем сейчас надо выспаться, отдохнуть. Как сказала бы Женька, это было бы «элементарно». Но в каждой избе кто-то глухо стонет. Иную дверь вообще нельзя закрыть за собой, так плотно в помещение набились раненые. Ни о каком отдыхе и думать нельзя. Нужно скорей выносить людей на повозки и той же самой дорогой, по какой мы только что шли, по тем же самым рытвинам и ухабам везти их назад, до шоссе, а потом по шоссе на Голицыне, или в Звенигород, или прямо в Москву - где примут.

Я вхожу в дом, где лежат одни лишь тяжелораненые, и долго раздумываю, куда с порога ступить сапогом. Для того чтобы сделать хотя бы шаг, нужно обязательно встать на чьё-либо живое тело, другой возможности нет, так плотно лежат здесь люди, один к одному.

Я спрашиваю, стоя ещё на пороге, у лежащего возле дверей:

- Товарищ, куда ранен?

- В ногу.

- Ну, дай я на тебя наступлю, где не больно, а?

- Валяй! - разрешает он равнодушно.

Я шагаю ему на грудь: мне нужно помочь тому, кто в правом углу: он предсмертно хрипит, задыхается, кровь клокочет уже где-то в горле.

Кто-то ласково меня уговаривает:

- Смелей наступай, сестренка, не бойся!.. Ему хоть бы что, абы не на рану...

На улице снова начинают рваться снаряды. Кто-то считает разрывы: «Один, два... один, два. Справа, слева... справа, слева». Тяжело вздыхая, предсказывает:

- Ну, сейчас возьмут в вилку...

Санитары вносят термосы с водкой, сухари, носилки. И я, закончив перевязывать, наливаю всем по стаканчику - не беда, что несколько больше, чем положенные по закону наркомовские сто граммов.

Фёдор Марчик тут как тут. Он приехал с конями. Сейчас он глядит на меня и вдруг строго спрашивает:

- А ты что это... свыше нормы? Тебе норма на что дана? Растранжиришь в два счета!

Но я, как всегда, огрызаюсь.

- Ну и что?! - отвечаю ему со злостью. - Ну и что - норма? Подумаешь, норма! Перелила каких-то несчастных тридцать граммов. Да он, может, в десять раз больше пролил крови за Родину.

Фёдор пристально смотрит на меня круглыми, как у кошки, глазами.

- Ах, вот ты как! - восклицает он ошеломленно и вдруг угрожающе шипит: - Ты мне здесь давай демагогию не разводи! Я приказываю! А не то... Сама знаешь!

Он не успевает докончить фразы. Позади нас в левый угол пятистенной избы влетает и с грохотом рвется тяжёлый снаряд. Действительно, немцы взяли нас в вилку. Вместе с Марчиком мы валимся на солому, на чьи-то ноги в лубках. Что-то рушится, трещит позади, вздымая тяжёлое, душное облако пыли. Стон... Крики...

Я первая поднимаюсь, оглохшая, полузадушенная вонью тротила. Качаюсь, придерживаясь за косяк. Помогаю подняться Марчику. Мы оба склоняемся над тем, кто лежал под нами.

- Жив?

В ответ слабый стон.

Держа на вытянутых руках провисающее, бессильное тело, мы с Марчиком медленно переступаем одеревеневшими ногами, спускаемся по ступенькам крыльца. Я с грохотом спотыкаюсь обо что-то железное, булькающее и чуть не падаю. Пытаюсь разглядеть, что мешает ступить дальше. На снегу, возле нижней ступеньки, всё ещё стоит термос с оставшейся водкой. Из его рваных звездообразных дыр на снег хлещет та самая прозрачная, жгучая влага, которую Фёдор только что пожалел дать бойцам.

- Вот она, ваша жадность! - говорю я. - Аж свистит!

- Но, но, разговаривай!..

Я вижу: хорошее у меня начало.

Я укладываю раненых на розвальни, как дрова, укрываю их сверху широким меховым одеялом, подтыкаю края одеяла под спины. Метель улеглась. Небо вызвездило, как дырявое решето. Снова крепко морозит. Потерявшие много крови, раненые в шинелях с разрезанными рукавами, в разорванных осколками ватниках сейчас будут мёрзнуть в пути. И я слепо оглядываюсь, не зная, чем бы их ещё сверху прикрыть. Ничего подходящего у меня нет под руками.