Ранний снег - [3]

Мы острим, вспоминаем армейские шуточки. Сейчас, в этих стенах, они звучат весьма неуклюже.

- Ну-с, а какие у тебя анализы?

- В том-то и дело, что анализы от меня прячут. После переливания крови количество лейкоцитов близко к норме, а потом опять катастрофически падает...

- Это, видимо, реакция организма на переливание, - говорю я. - Так частенько бывает. Главное, чтобы ты сама не хандрила и чувствовала себя весёлой и бодрой.

Перебивая друг друга, мы с Марьяной советуем Женьке пить коньяк, есть лимоны и плевать на всякую хворь. Ну, уж если что-нибудь заболит, глотнуть аспиринчику. И Марьяна при этом смущенно глядит на меня. Ей, хирургу, врачу, не очень-то, видимо, ловко участвовать в этой комедии, но что поделаешь! Надо же чем-то Женьку отвлечь от её размышлений.

Мы сидим в коридоре, сдвинув кресла, тяжёлые, словно танки. Очень поздно. Дежурная медсестра ходит мимо нас и смотрит в нашу сторону укоризненно, но сказать ничего не решается. Здесь все уже знают, каково Женькино положение. Женька тоже знает. Я это вижу по её глазам. Она говорит мне, пока не слышит Марьяна:

- Я, конечно, отсюда уже не выйду... Всё! - И отводит вдруг в сторону замерцавшие в полумраке большие глаза.

- Не болтай ерунду! Нынче всё это лечат, - говорю я спокойно. Мне хочется чем-то Женьку утешить. Но я вижу, мои утешения ей ни к чему.

Она держится мужественно, старый солдат.

- Женя, скажи, чего тебе хочется? Ну, чего принести? Солёных огурчиков? Яблок? Может быть, ананасов в шампанском? Хочешь... птичьего молока?

- Разве птичьего? - отвечает задумчиво Женька. - Только не порошкового, - и смеётся растерянно, угловато.

Через какое-то мгновение она снова становится грустной:

- Мне не нужно теперь ничего.

3

Мы уходим в ночь, пахнущую банной сыростью ранней весны, в водянистую туманную муть. Огни фонарей, фары автомобилей, цветные рекламы - всё плывет, качается в тумане, словно весь город смотрит сквозь Женькины набежавшие слёзы.

Если в течении болезни не произойдет какого-то чуда, - а почему оно может произойти? - то Женьке предстоит пройти через многие муки, а там, дальше, - смерть.

Знаешь, Женька, в самом деле, бери мою кровь и живи! Я с радостью дам тебе целый литр своей крови. Ну хочешь, по капельке, всю, до конца?

...В сорок первом, в Воронеже, когда я училась на курсах медицинских сестёр, к нам на занятия пришли из горкома партии и сказали: «Фронту нужна свежая кровь». И вызвали добровольцев. Тогда поднялась вся наша аудитория, все четыреста человек.

Честно сказать: ненавижу всякое стояние в очередях. За хлебом. За керосином. За картошкой. На троллейбус. В кино. В этом есть что-то унижающее человеческое достоинство. Но тогда, в сорок первом, я гордилась той длинной, нескончаемой очередью на донорский пункт. Мою кровь взяли очень поздно, уже на рассвете. Двести граммов горячей, богатой гемоглобином, молодой моей крови. Целый стакан жидкости, похожей по цвету на вино.

Чтобы скоротать ночь в той очереди, мы пели:

Прости-прощай, страна моя родная,

На бой с врагами уезжаю я!

Но тогда мы ещё никуда не уезжали. Хотя сделали всё для того, чтобы скорее уехать. Немцы приближались к Смоленску, к Москве. Наш Воронеж стал похожим на молоденького солдата, у которого на ремнях и в мешке слишком много военного снаряжения и всяких ненужных вещей, а в бою пригодится одна лишь винтовка. В Кольцовском сквере, на клумбах с левкоями - зияющие трещины траншей. На кладбище, рядом с распятым, готовым взлететь, как истребитель, Христом, - крупнокалиберные зенитные пулемёты. Витрины универмага под «Утюжком» заложены мешками с песком, забиты наглухо шершавыми досками. На окнах домов - крест-накрест длинные белые полосы.

Потом, спустя три года, я ходила по каменным развалинам города и смотрела. Никого не спасли ни распятый Христос, ни траншеи Кольцовского сквера, ни белые бумажные полосы на окнах. От нашего дома - один мелкий щебень. От соседнего - пятисоткилограммовая воронка.

4

Я иду засыпающей, поздней Москвой. Мои мысли легко перескакивают с предмета на предмет. Я думаю о Женьке, о белых кровяных тельцах, о войне...

Человек ко всему привыкает. Но особенно беззаботно, легко привыкает он к миру, к спокойствию, к своей собственной безопасности, к отсутствию страха за жизнь. В этом он, как дитя, простодушен. «Гром не грянет - мужик не перекрестится». А когда опасность приближается вплотную, он отмахивается от неё, как от назойливой мухи. Она кажется ему несерьёзной, случайной.

Но опасность была и тогда, двадцать с лишним лет назад, когда мы очень весело пели: «Если завтра война...» Она есть и сейчас. И мы не можем от неё отмахнуться. Твердо знаю: не дремлют на раутах дипломаты, не спят на постах часовые. Но и мы не должны беспечно зевать. Нас ведь это тоже касается. Тем более, что опасность каждый раз меняет обличье. Сегодня она совсем не такая, какая была в сорок первом. Сегодня, например, она может и не взорваться снарядом, а подкрасться, как тать. Раствориться не торопясь в этих капельках влаги, реющих в воздухе, осесть на траве. Притаиться в перламутровом облаке. В нежных завязях розы. В теплом хлебе и молоке. Она может войти в твою кровь - и притихнуть, и творить свое грязное дело, как сейчас творит она в Женькиной.