Ранний снег - [24]

Завалихин закашлялся, задышал тяжело, глухо.

- Да, в самую зиму, - устало кивнул он. – И в самую рубку!

Дмитрий Иванович больше в разговор не вступал. Он лежал на нарах, закинув за голову руки, жевал погасшую папиросу.

Все эти долгие разговоры о фронте принесли ему только боль. Он не мог, не хотел принимать трагическую завалихинскую науку.

«Нет! Не так!.. Так нельзя! - думал он. - Никакая, даже самая нужная правда не должна унижать человека, вышибать у него оружие из рук! Говорят, что сомнение - корень познания. Нет, неправда! Где сомнение, там нет силы духа... А нам прежде всего нужна вера в победу».

До сих пор комиссар не задумывался о победе. Он думал что-то вроде: «Победа всегда есть победа - и только». Сам он верил в неё совершенно безоблачно. И в армию. И в гений Верховного. И в силу оружия. И не взвешивал разумом, а просто угадывал: да, будет победа! Обязательно будет победа! И никогда не задумывался: а какою ценой?

Но сейчас именно о цене и кричал Завалихин в эти хмурые ночи их долгих споров. О бесчисленных жертвах и напрасных потерях. И гнев кипел в душе Дмитрия Ивановича. Он кусал себе губы.

«Наши жертвы - из-за жестокости этой войны, - думал молча Шубаров. - Из-за нашей классовой непримиримости. И если у нас останется хоть один, последний солдат - и он тоже падёт в бою, и тогда он не напрасная жертва, а защитник своих убеждений!»

Он сказал Завалихину:

- Чего это ты всё шумишь о напрасных жертвах? Напрасные жертвы! Ты же знаешь: война с фашистами для нас неизбежна. А как известно, на войне по головке не гладят. И пряников... тоже не раздают! Кто сознательно идёт на смерть ради Родины, тот не жертва! - рубанул он рукой.

- Ну, связались! - сказал Железнов. - У нас на Дону драчливых петухов на заслонке кормят.

- А что, я не прав? - повернулся Шубаров.

- Ты прав. Я с тобою согласен.

Завалихин, сверкнув глазами, смолчал, ничего не ответил. Он только бросил в огонь недокуренную цигарку и скрутил себе из обрывка газеты другую. Затянувшись, и эту бросил. И лег на свое место на нары, завернувшись в грубошёрстное одеяло.

Вскоре спал и Матвей. А комиссар ещё долго ворочался, всё никак не мог уснуть. Ему всё хотелось вскочить и куда-то бежать, что-то делать, убеждать, спорить, доказывать.

Он вдруг застонал, заворочался на нарах так, что доски под ним затрещали.

- Что, Мить, аль блохи кусают? - спросил в темноте вдруг проснувшийся Железнов. - Ты не думай, друг... - Он повернулся лицом к своему комиссару. - Не так страшен чёрт, как его малюют. Мой Петро отступал, а мы будем с тобой наступать. Это многое значит... Совсем другая будет у нас психология. И взгляд на войну будет совершенно другой. Понимаешь? Это всё равно что увидеть две разные войны: отступать - и наступать. Я-то знаю... Я ведь тоже кое-что повидал на Халхин-Голе!

- Да? - В голосе Дмитрия Ивановича мелькнула надежда. - Ты думаешь, это будет другая война - наступать?

- Конечно. Совершенно другой коленкор!

- Но он всё же прав.

- А кто говорит, что не прав! Ты слушай, мотай на ус, а свое дело делай. Понимаешь, я верю в наших бойцов! И в нас с тобой, Митя, честно сказать, верю! Это главное.

Они оба так долго молчали, каждый думая о своем и стесняясь заговорить об этом вслух, что не заметили, как и уснули. Но только почему-то недобрым теперь был этот короткий предутренний сон. То чувство ответственности, которое им обоим ещё недавно казалось относительно легким, спокойным, сейчас разрасталось и давило на плечи, как может давить обвалом обрушившаяся гора.

2

Утром Дмитрий Иванович торопливо сбежал к реке: смыть с себя чёрный сон, содрать его с кожи. Вода мелко дробилась на перекатах, играла опавшими узкими листьями прибрежных ив, ставших серыми от тумана. Над рекою в полуобморочной тишине далеко разносился каждый отброшенный берегами, повторенный лесным эхом звук: бегущие с рук капли воды, чавканье мокрых сапог по песку, глубокий вдох и выдох, когда нагибался над зеркалом воды и выпрямлялся.

Стоя над водой, Дмитрий Иванович с удивлением огляделся вокруг. Он как будто впервые увидел эту никнущую осеннюю красоту деревьев на том берегу. Где-то близко смеялись и разговаривали бойцы. Это были какие-то, видимо, очень близкие ему люди, потому что их говор и смех непривычным теплом отозвался в груди у Шубарова. Он в ответ понимающе усмехнулся.

Ему было радостно от этого утра, захотелось обнять корявое, в узловатых извивах дуплистое дерево и прижаться к нему щекой. Изогнулось над песчаной косой реки - и задумалось. Может, тоже раздумывает о хороших погибших людях, о дружбе, о ещё не изведанной сердцем любви? А может быть, и оно, как Шубаров, тоскует из-за этой первой военной осени с надвигающимися дождями и слякотью, с этой грубой и неуютной жизнью в землянке, с грузом ответственности, с неутолимым чувством вины перед Родиной: там сражаются, умирают, а я здесь... Я здоров... Я живу!..

Он нагнулся обмыть грязные сапоги. А когда поднял голову, то подумал, что ему всё ещё видится недосмотренный сон.

На той стороне реки человек пятнадцать девушек, в одних нижних мужских рубахах и брюках, раздевались в кустах и заходили в воду по щиколотку, подбирая и закалывая на голове пушистые волосы.