Ранний Самойлов: Дневниковые записи и стихи: 1934 – начало 1950-х - [13]

Он на коров прикрикнул зычно,

И эхо пело в стороне…

Я подражал «Цыганам» Пушкина

До третьих петухов.

Потом достигла речь кукушкина

Светлевших перьев облаков.

Коровы сбились в теплый ком,

Следя, как звезды потухали.

Шурша шершавым языком,

Они, как матери, вздыхали…

1938

Зима

Об удовольствиях весны

Железные мечтают сосны.

Дни нераздельны и ясны.

Снега задумчивы и косны.

1939

Охота на мамонта [74]

Я спал на вокзале.

Тяжелый мамонт,

Последний,

шел по болотам Сибири.

И камень стоял. И реки упрямо

В звонкие

берега

били.

А шкуры одежд обвисали.

В налушнах[75]

Стрелы торчали. И было слышно:

Мамонт идет по тропам непослушным,

Последний мамонт идет к водопою.

Так отступают эпохи.

Косые,

Налитые кровью и страхом глаза.

Под закосневшим снегом России

Оставив армию,

уходит на Запад.

Но челюсть разорвана криком охоты.

Кинулось племя. В руках волосатых

Свистнули луки, как птицы…

И кто-то

Уже умирал

на топях проклятых.

И вдруг закричал

последний мамонт,

Завыл,

одинокий на всей земле.

Последним криком своим и самым

Угрюмым и долгим

кричал зверь.

Так звал паровоз в ледниковой ночи,

Под топот колес,

неуемно,

грозно…

Мы спали тогда на вокзале тифозном

И там же кончались

при свете свечи.

1939

«Когда, туман превозмогая…»

Когда, туман превозмогая,

Пахнут набухшие ветра,

Земля откроется – нагая,

Слегка бесстыдная с утра.

И город веток и скворешен,

Влюбленный в мокрый окоем,

Вот так же редок и безгрешен

И так же мыслью напоен.

Когда под сферами пустыми

Бог твердь и землю создавал,

Всему давая цвет и имя, –

Свое поставить забывал.

Весь перепачканный и черный

Он шел, со лба откинув прядь,

К земле, еще не нареченной, –

Игру материи смирять.

И, насладясь архитектурой,

Неизменяемой уже,

Усталый, под бараньей шкурой

Заснул, как пахарь на меже.

1939

К вечеру

К вечеру лошади на ходулях

Шляются. Сосны пылят медью.

В травах болотных кузнечик колдует,

И мир поворачивается медленно,

Как деревянное колесо.

Перемежаются длинные спицы.

Вдруг прилетают тяжелые птицы

И улетают за горизонт.

1939

Падение города (Мангазея) [76]

«Мы боги», – мрачно жрец сказал.

И на далекие чертоги

Рукою сонно указал.

В. Хлебников[77]

Где робкие стада оленей

Лесной дороги сторонятся,

Ряды суровых поколений

Нам шлют закон: обороняться.

В страну наивных дикарей

Мы привезли с собой пищали.

За мех искристых соболей

Им злое зелье обещали.

Шаман промолвил: «Быть беде!

Нас голод ждет и лихорадка».

И каждый голубой звезде

Молился сумрачно и кратко.

Шаман промолвил: «Быть беде!» –

И в бубен бил, качаясь.

А слезы стыли в бороде,

В корявых идолах отчаясь.

Но рос бессонный город

У сумрачной гряды

В весенних разговорах

Деревьев и воды.

Пора ветров и мятежей,

Дождей и смут.

Их в детском говоре чижей

Упомянут.

Из-за качнувшихся сучков,

Печальный леса гость,

Рожденье первых ручейков

Подслушивает лось.

В последних числах февраля

С зимой прощается земля.

Шаман на черные меха

Кидал седую прядь.

Он звал к себе свои войска –

Настало время воевать.

И выпь кричала по ночам:

Эй, люди мира, где вы, где вы!

Мужчинам в руки топоры

Давали ласковые девы.

Из дальних огнищ шли они,

Решительны и хмуры.

Жгли ночью мрачные огни

И спали, завернувшись в шкуры.

Где ветры кличут или плачут

У сумрачной лесины

И первый дождик прячут

В серебряных осинах,

Где ветры кличут или плачут,

Летел по небу белый кречет

И ворон, возвестив удачу,

Круги над лесом мечет.

Войска времен Батыя

Доспехами бренчали.

Их луки золотые

Висели за плечами.

Стояли камни, как быки,

Кричали совы вдалеке,

Берестяные каюки

Поплыли по реке.

– Вон город, – вымолвил шаман, –

Проклятье грохоту и стуку! –

И грозно в голубой туман

Уставил медленную руку.

И все, столпившись у пригорка,

В густую даль смотрели зорко.

Закат, алея червеницей

На тусклом серебре седин,

Следил, как войско шевелится

И выползает из трясин.

И в полусумраке, безмолвны,

С лесных дорог, с заросших троп

Ползли бессчетные, как волны,

Неотвратимо, как потоп.

1938–1940

Маяковский

Его безобразная дума сосет,

Что голос был отдан на крик

прокламаций,

Все прочно –

и нечему больше ломаться,

Короче,

что сломано все!

Он мог бы солгать.

Но конец.

Но каюк.

Стихи – только правда, без всякой

поправки.

Он чувствовал несправедливость

отставки,

Что временщики

генералам дают.

Он сердце свое приноравливал к датам,

Не зная сомнений,

не чуя вины.

Он делал себя Неизвестным Солдатом,

Но с правом на памятник после войны.

Он мир этот нянчил.

Он создан был пасть,

Как мост в половодье. Ему было мало

Назначенной меры. И строчки ломала

Стихами замерзшая страсть.

А выстрела ждали. Казалось – судьба.

Но время сметало решетки запретов,

И Сталин уж не улыбался с портретов,

А верил в суровость,

как верят в себя.

Мы трудно учились такому пристрастью,

Что душу сожми,

и увидишь – права!

Поэзия – тот недостаток пространства,

Где только на честность даются права.

1940

«Опять Гефест свой круглый щит кует…»

Опять Гефест свой круглый щит кует[78].

Морочат нас текучие измены.

Но мирные мужи уже не ждут Елены,

И время Андромахи настает.

Не женское искомое тепло,

Не ласточками сложенные руки!

Когда на наковальни тяжело

Кладут мечи и близятся разлуки –

Елена – вздор! Ахейцы спят в гробах.

И лишь одно останется от праха,

Как с Гектором прощалась Андромаха

И горечь просыхала на губах.

1940

Базар

Старик в тулупе деревянном

Скупает дымчатых овец.