Ранние стихи - [2]

    Нельзя быть беспросветней.

Что в бухте — в тьме потусторонней?

    Слова и мысль — запретны.

Король придержит деловито

    Коня. Здесь крутизна.

И хочется веселой свите

    Кататься по волнам.

Смеясь, с горящим взором, шумно,

    Средь валунов — вперед

Плывет ватага, лис разумный

    Пред кораблем плывет.

И видит лис пещеру — стражем

    Ей страх, но нет уж сил,

Кольцо трет шею. Лис отважный

    В пещеру храбро вплыл.

Желая сбросить здесь оковы,

    На сушу вышел лис,

Но вопли ужаса сурово

    И стоны раздались.

От голода он въелся в мякоть

    Тугого апельсина

И услыхал: стал кто-то чавкать

    Глотать и есть обильно.

Забыв надменность всю, король

    Меч обнажил могучий:

«Кто хочет есть — идти изволь

    В сраженье! Белоручки!»

Исполнись мрака и печали!

    Вот слышишь: бьются туши,

Мечей удары, взвизги стали

    И приступы удушья!

Несли, тащили и толкали

    Добычу из пещеры.

Лишь крохотную долю взяли,

    Набивши дичь без меры.

Лэ, исполненные скорби № 1

А ливень лил как из ведра

    Клубничным джемом[1], но

В курятнике стоит жара,

    Молотят — прям гумно!

Два молодца — горят сердца —

    Тела их дышат паром.

Раскалывать старинный пень на жерди в птичник

им не лень —

    В минуту сто ударов[2].

Закончен труд — и вот покорно

Садится птичка на яички —

Но не хотят яиц с беконом[3]

Два парня. (Дивно непреклонны!)

    Она все оглядела,

    Чтоб видеть: яйца целы!

Потрогала соломку:

Не слишком она ломка?

Обошла домишко[4]:

Боясь, ах, нет ли мышки!

Затем решила сесть

Тихонько на насест,

    Сперва она поджала лапки.

Ведь катятся яйцо и время в старость,

    «И сладкое все меньше сладко»,

А мать украдкой выпускает чары[5]:

    Пусть каждый себя четко выражает[6],

Но как «убоги выраженья», —

    Сказал поэт, не все ль равно мне кто.

Кто ж он? Других вопросом озадачьте.

    Скажу, хоть факт сей и невзрачен,

    Что он парламентские пренья

    Не посещал, когда б иначе,

    Он быстро б изменил сужденья,

    По-совьи ухая, издав шипенье.

    Но его имя так прозрачно!

    Оно не ваше, не мое — вот что!

Ужасный выдался денек,

    (Цыпленок больше не вздохнет.)

Забрался перед смертью в стог.

Жизнь схлынула, ведь жизнь поток.

Он веселиться уж не мог,

Забыл и игры, и урок.

И разрывается на части

У парня[7] сердце от напасти.

    Стих голос: мука, боль и шок.

Так мы с билетом[8] ходим хмуро,

Ждем у дороги экипажа,

Смятенье, ужас, и поклажа,

И мысль о вечном доме — урне —

Всех нас гнетет. И вот вокзал —

Ты зря спешил, ты опоздал:

Последний поезд уж ушел[9].

Гипотезу о суициде некто

Вдруг выдвинул — все бурно обсуждали,

Сурово хмурил брови грустный лектор:

    «Его иглой проткнули, не кинжалом!»

Кричат и с пеной говорят у рта,

    Рыданье, плач и вздохов не сдержать,

«Как пенни к шиллингу, один как к ста,

    Он сам себя убил — невинна мать!» —

    Но этого не доказать,

    И тишину бежит взломать

Толпа детей, шумящая всегда.

    Они в слезах, они в печали,

    С недоброй вестью вдруг вбежали,

Сказать: стряслась еще одна беда

Нет, не глаза глядят — глазищи,

    И сердце[10] бьется звонко:

«Там курица безумно рыщет,

Убив еще цыпленка!»

Лэ, исполненные скорби № 2

Дом Пастора[11] красив,

Старинный Дом из Крофта,

На нем лучей массив,

И ветер дремлет кротко.

Из всех домов, садов

Спешит вперед народ.

И маршем, вставши на дорогу,

Идут по двое-трое в ногу

Вот детский хоровод,

Вот дети средь садов.

Здесь кто у двери ждет,

Кто двинулся вперед,

Кто позади идет.

На островок, на сушу

Спешат скорей к земле.

Сегодня смотр: кто лучше

Здесь держится в седле.

На запад и восток

Толпа вдруг разделилась

Под парнями «конек», —

Поводья пригодились, —

Мучительно жесток,

Силен — таких вязать[12], —

Привык всегда лягать копытцем,

Привык всегда назад стремиться

И всеми управлять.

В седло забрался рыцарь. Ах!

И рад народ сердечно:

Вот стремя на его ногах,

В руках его уздечка,

Будь осторожней рыцарь,

Не искушай судьбу.

Сей зверь не позволял садиться

Ни князю, ни рабу.

Тебе послал зайчонок

В соломе свой поклон,

Смиреннейший цыпленок[13]

Лишь твой — таков закон,

Снегирь и канарейка

Послушны много лет,

И черепаха в душегрейке

Тебе не скажет «нет».

«Коняшка» же не признает

Удил — ах, зла «коняшка»,

И горе тем, кто бьет ее,

Тем, кто пинает тяжко.

Когда ездок хотел ее

Ударить[14] что есть сил,

Она в загон пошла беспечно

И молча напрягла уздечку,

Не слушаясь удил.

Шажком дорогу в Дальтон

Шлифуют — нет новей —

Стремятся толпы в даль ту,

И каждый во главе,

И часто смотрят вспять:

Там медленно шагают

Наездник с «боевым конем» —

Все тише тихого — вдвоем,

Почти не продвигаясь.

Вот на развилке встали

Седок и «конь здоров»:

Вперед — дорога в Дальтон,

Направо же — в Нью-Крофт.

Вскричал наездник: «Стоя

Стоять мне непристойно,

Но ехать не могу, покуда

Уводит путь один отсюда

В его родное стойло».

Затем заговорил Альфред[15],

Его отважней нет.

«Я встану справа — почти облава —

Ведь „конь“ твой приверед!»

Затем промолвила Флуриза[16]

Сестра, что лучше приза:

«А я не против стоять напротив,

Борясь с его капризом».

Тут разразился бой

Наездника со «зверем».

Не хватит силы никакой

Им управлять — поверь мне.

Альфред с родной сестрой

Всем заградили путь.

Вокруг народ стоит-орет:

«Куда же нам шагнуть!»

Он слышит крики, но не внемлет

Словам их — вот дела!

Вновь из-под ног скользнуло стремя