Раннее утро. Его звали Бой - [42]

— А ты не знаешь меня по-настоящему?

— Не смейся. Чтобы узнать кого-нибудь по-настоящему, нужна ночь и всякие немного страшные вещи.

— Страшные?

— Да, поначалу немного страшные. А потом совсем нет, потом будет только радость.

— Откуда ты все это знаешь?

— Я люблю тебя.

— Это причина?

Он тогда дернул меня за волосы. Я прождала его шесть ночей подряд. Горячими глазами смотрела в ночь через окно, а потом на рассвет, на клочья дня в аллее из елочек, цветы на стенах снова обретали цвет больной крови, я снова молилась. На седьмую ночь я встала, пошла по коридорам Виолы, не зажигая света, на ощупь, встречая тени, запахи, те, что пробуждаются дома в темноте, подошла к его двери и поскреблась, постучала — ничего. Я постучала сильнее и вошла, он спал, подложив одну руку под голову, а другую вытянув поверх простыни. Безмятежный, далекий, весь в себе.

— Жан, послушай, это я!

Он не переменил позы, не вскочил. Подложив одну руку под голову, а другую вытянув поверх простыни, он не удостоил меня даже удивлением, или смущением, или радостью. Даже не встревожившись, он открыл глаза и вежливо улыбнулся.

— Жан, сегодня моя последняя ночь здесь.

— Останься еще на несколько дней.

— Я обещала папе вернуться в Нару.

— Ну, раз обещала…

— Я еще вернусь, если хочешь.

— Да, возвращайся, возвращайся скорей, только до того, как мы уедем в Англию.

— Возьми меня с собой в Англию.

— Ты с ума сошла? Девушка. Девушка твоих лет. А если мы нарвемся на другого Рико?

— Я не испугаюсь.

Его улыбка изменилась, из вежливой стала жесткой, потом скучающей, я подошла к нему. Хочешь? Рядом с тобой? Он потряс головой. Нет, Нина, нет, это невозможно.

— Но почему?

— Не знаю, невозможно, и все. Мне не хочется страшных вещей, мне не нужно этого, чтобы узнать тебя.

— Ты боишься? Скажи: боишься?

— Да, если тебе так нравится — да, я боюсь тебя.

Я упала на колени и заплакала, зарывшись лицом в его постель, услышала его голос над собой. Успокойся. Он встал, поднял меня. Пойми, постарайся понять, возможно, когда-нибудь. Я заплакала, уткнувшись в его пижаму. Когда-нибудь? Когда?

— Не знаю, будь так добра, не мучай меня.

Мне вдруг все это надоело, как глупо, как все это глупо, и я в первую очередь, да и он, не знавший, какую роль играть. Его кукольная война, стрельба из пистолета, его Венсан и его страх, который он окрестил муками — дурацкое, удобное слово из языка выродившихся аристократов. За кого он себя принимает? Я ударила его, как раньше, когда он рассказывал мне истории, которые мне не нравились, или когда строил планы на будущее, в которых меня не было. Он ответил мне тем же — ну и отлично, так-то лучше, больше ясности, мы покатились по полу, рядом со мной снова был Жан, которого я любила, разгоряченный, хрипящий, он больше не улыбался учтиво, а на муки его мне было плевать, он здорово рассердился. Дикарка, эта девчонка — дикий зверь. Я дралась, мне стало лучше. С ним я тоже дерусь, это ритуальная драка. Теперь уже спустилась ночь, и вот страшные вещи. Я слышу море, лошадей, они не беспокоятся, жуют траву. На какое-то мгновение я поверила. Судьба провела крылом между Жаном и мной. Я поверила, загорелась надеждой. Господи, сказала я, ты ведь вообще-то любишь счастье, все сейчас уладится. Он лежал на полу против меня. Обеими руками держал меня за руки, я была словно безручкой, прижатой боком к полу, неподвижной. Гнев его таял, глаза странно бегали, возможно, он спрашивал себя: а может, она и права, эта дикарка? Его лицо приближалось к моему, росло, медленно, решительно, я видела его ресницы, маленький темный кружок в голубой роговице, веснушки, испарину на верхней губе, рот. Поцелуй меня в зубы. Я поцеловала его зубы, как раньше, как всегда в Наре. Нина. Нина, он зовет меня, спрашивает — о чем? Чего он хочет, этот наездник? Что он хочет знать? Мне нечего сказать, пусть остается со мной так, пусть остается и обволакивает меня, и увязает, и пусть все медленно кружится — побледневшее небо в дырявой крыше, море, лошади и Жан, каким он был, прижавшись ко мне на полу его комнаты, в Виоле, таким, каким я его поцеловала, там, далеко, и каким он меня поцеловал, тоже далеко. Тут вошел Венсан Бушар. Да что это с вами? Жан спокойно отстранился от меня.

— Видишь — деремся.

— Деретесь? Но почему?

— Так, для смеха, старая привычка, мы деремся, это наша любимая игра.

Он по-прежнему удерживал меня за руки, но больше не смотрел на меня, а я лежала, прикованная к полу, и желала только какой-нибудь катастрофы, чтобы дом рухнул, чтобы настал конец света. Видишь — деремся. Старая привычка. Наша любимая игра. Спокойный и шутливый. Сволочь, сволочь. Он предал меня. Ради этой собаки с красной пастью, этого лжеангличанина, фальшивого заговорщика, вояки без войны, он отрекался от меня. У них своя тайна. Нет, о нет, это невозможно, Жан.

— Мы не дрались, ты врешь, мы целовались.

— Странная манера целоваться, — сказал Венсан.

Тогда Жан отпустил мои руки, отпустил меня совсем, поднялся и очень спокойно сказал:

— И тут уж идешь напролом, не боясь ударов. Эта девушка, старина, — настоящий дикий зверь.

Он подошел к Венсану, который тоже был в пижаме, обнял его за плечи с любезным видом, словно прося прощения.