Раннее утро. Его звали Бой - [43]
— Лгун, ты всего лишь лгун и трус, мы не дрались, а теперь — будем.
Я пошла прямо на Венсана и ударила его наудачу изо всех сил. Жан попытался схватить меня, я и его ударила, тогда удары посыпались на меня градом, но ничто не могло меня остановить. Я долго била. Жана и Венсана, Венсана, Венсана и Жана. По головам, по рукам, по груди. И по щекам, по ртам. Лупила, царапала. Время от времени оценивающим взглядом смотрела на кровопролитие. Из Жанова носа тек красный ручеек, у Венсана на шее была ссадина, я вспомнила о шраме Рико, могла бы посмеяться, но у меня было скручено запястье, болело все тело, я еще довольно долго продолжала бороться с их руками, а потом, уж не помню как, потеряла равновесие, и они выкинули меня из комнаты. Луна скользит по дырявой крыше, лошади, наверное, улеглись в траву, я больше не слышу их шагов, слышу море, смотрю на него. Первый, незабываемый. И я ничего не знаю о нем, не хочу ничего знать, ни сколько ему лет, ни где его дом, есть ли у него мать или сестра, похожая на него — худая, сильная, с прохладными ладонями. Мне плевать на его воспоминания и его детство, на знойные лета его жизни, пляжи, на женщин, которых он держал в объятиях. Он здесь, и это все, что мне от него нужно, он здесь, явившийся из страны, о которой я ничего не знаю, разве что она означает нашествие и бедствие, он здесь, обнаженный, молчаливый, в меру пугающий — всадник из раннего утра, тело, никто. И я сплю с ним и знаю, что наслаждение падет на нас, как гнев Божий. Я побросала свои вещи в чемодан как попало и побежала в гараж за велосипедом, во всем доме светилось только одно окно — в комнате Жана. Они, наверное, утешали друг друга, эти сообщники, залечивали царапины, повторяли: вот звереныш, ну и звереныш, если только не… Если только они не… Я крутила педали тридцать четыре километра не останавливаясь. В черных садах больше не видно было сирени. Только запах ее плавал, я примчалась в Жиллак незадолго до рассвета, закричала: есть тут кто? Мне было холодно, ноги болели и спина — все. Появился мсье Буассон в ночной рубашке с красной окантовкой, в клетчатых фетровых шлепанцах на босу ногу. Я посмотрела на красную тесьму, на клетки, на старое перепуганное лицо, на грязный рассвет над домом, все завертелось, глаза мне застила оранжевая пыль, я упала. Что с тобой? Что с тобой сделали? Мсье Буассон лечил меня вином из малины. Откуда у тебя столько синяков? Только не говори, что объезжала молодого жеребца. Хотя… Хотя ты на это способна. Я заверила его, что не объезжала жеребцов, там, где я была, нет лошадей, только пистолеты, кинжалы, ружья. И убийцы-самоучки. Меня сейчас будет бить дрожь, я это чувствую, нашествие и бедствие, все мое тело соглашается, он повторяет мое имя и добавляет еще какое-то слово, которого я не понимаю, я дрожу и вижу рот Жана, его карамельную шею, темный кружок в голубой роговице. А что видит он? Что он видит, когда бьется об меня, бьется всем своим телом, бьется со мной? Мое любимое животное — это акула. Почему, Жан? Из-за зубов? Мы пересекли демаркационную линию в одиннадцать часов, солдаты охраны выглядели такими же спокойными и мечтательными, как и во время первого перехода, человек с золотыми клыками узнал меня и снова назвал «шёне мадмуазель», у меня было такое чувство, будто мне снова снится тот же сон, это было тяжело, я знала, каким будет пробуждение. В Мон-де-Марсане, в магазине мсье Буассона, меня ждал папа, сидя на прилавке, я побежала к нему. Ниночка, что с тобой сделали? Что с тобой сделали? Он крепко обнимал меня. И он стискивает меня и целует. Мы целовались тогда с Жаном, как любовники, клянусь, но мой любовник — он, наездник, человек бедствий, нежный, проклятый. Луна посыпает пеплом конец нашей битвы, он потягивается, дрожит и плачет. Я поняла, я отвечаю, получаю жизнь от человека, пришедшего принести смерть.
5–6 августа 1944
Что известно об этом дома? О чем они догадались? Я стучусь к папе, жду немного, приоткрываю дверь, кровать даже не разобрана. Наверное, он ушел к своим таинственным друзьям. Если подсчитать все ночи, которые он посвятил им за эти два года, и рассветы, которые он встречал, склонившись надо мной, радуясь тому, что вырвал меня из объятий сна, обнимая меня восхищенным, почти сумасшедшим взглядом… Я прислушиваюсь в коридоре перед комнатами Евы Хрум-Хрум и Горищёк. Обе храпят, но по-разному. Котелок и чайник. Полковник, сменивший Воскорукого, тоже спит, я прозвала его Доходягой, он весит, наверное, не больше тринадцатилетнего ребенка. Когда он здоровается со мной, я читаю панику в его глазах с кукольными ресницами, однако сон его как будто спокоен, дыхание ровное, тогда я иду в свою комнату. Я позабыла запереть дверь на ключ, медленно поворачиваю медную ручку, убыстряю шаг, больше незачем принимать предосторожности, скорее к кровати. Кровать. Я ожидаю найти там следы посещения тети Евы, сдергиваю одеяло… Нет, Евы Хрум-Хрум тут не было. Ни под подушкой, ни под валиком нет свастики, вырезанной из картона или ткани. Я толкаю ставень: в несколько минут ночь изменила цвет, но сад по-прежнему пуст, а там, на дворе перед конюшней, ничего не движется. Вода из-под крана отдает железом, что ж поделаешь, я пью и ложусь одетой, мне не удастся заснуть. Замерев, вцепившись обеими руками в спинку кровати, я как будто скольжу куда-то, поворачиваюсь. Снова встаю, уже светает, сегодня будет хорошая погода, я раздеваюсь. Вижу в зеркале обнаженную женщину с волосами по пояс, я должна ее предупредить. Послушай, ты, я, ты знаешь, что момент близок? Прошлой ночью мне приснился человек из осоки, он шел прямо на меня, потрясая ножницами, я не шевелилась, не защищалась. Холод стальных ножниц у меня на затылке. Утром, за столом, потирая руки одна о другую, тетя Ева заявила:
