Раннее (сборник) - [62]

И опять начались занятия – тоскливо-ненужные, с половинным составом классов – но не было директивы их прекращать. Тут в послеобеденное время позвонили и вызвали Надю в райком партии. Это было совсем непонятно, однако Глебу некогда было даже подумать – он шёл на занятия народного ополчения. В сумерки пришёл домой – Нади не было, и портфеля её не было, – значит, так и не возвращалась. Он чем-то занялся, но тяжёлое предчувствие овладело им, и всякая работа выпадала. В комнате уже было холодно – сильно ощущалось, что не топлено. Подступала зима – угля всё не было, дров тоже. Не так бы было холодно, если бы пришла Надя, улыбнулась из дверей. Надя очень любила комфорт – не уют, не удобство, а именно то, что обозначается иностранным словом «комфорт» – верх уюта, сочетание всех мыслимых удобств, достающихся без заметных усилий, – и Глеб, в минуты, как сейчас, не занятые высокими идеями, удивлялся, как сносно она переносила и недоедание, и холод, и отсутствие множества мелочей, без которых не могла жить у мамы, у тётушек. Глеб сделал, что мог, – начистил картошки, залил её холодной водой. Потом развернул уже читанную сегодняшнюю газету. «Им не победить России!» – горячо и гневно писал Эренбург. В эти месяцы его статьи клокотили Глеба, ещё более заражали страстью войны. «Россия теперь одета в телогрейку», «Россия теперь трясётся в теплушках», – знал, чем зацепить русское сердце! – «Перевести дыхание с дней на годы», «С испугом смотрит Гитлер за океан – дымятся трубы заводов». Это было захватывающе призывно, один Глеб только пропадал здесь втуне – на столь многое готовый и безпомощно никчемный. Но что ж нет Нади? Какие могут быть в райкоме дела у неё – отроду даже не комсомолки? В тревоге Глеб погасил керосиновую лампу и пошёл к райкому.

Вечер был ярко-звёздный, безлунный. Морозовск, замаскированный с придирчивостью, был совершенно тёмен. Впрочем, он и в мирное время не отличался освещённостью.

Прямо над головой чистым белым светом сверкала Вега, на востоке всходила светящаяся толчея Плеяд.

Купа тёмных высоких дубов, росших перед райкомом, пошумливала своей поздней листвой в умеренно холодном ветре.

Глеб зашёл в пустую приёмную райкома. На стене была большая карта Персии – и красные флажки отмечали наше доблестное продвижение к Тегерану{249}. Делопроизводительница первого секретаря через форточку, прорубленную в двери, ответила, что Нержина в кабинете Василия Ивановича и зайти туда нельзя. Глеб вышел на улицу. Смутная тяжесть и невозможные подозрения переполняли его. Он с отвращением воображал себе нездоровое красное лицо Зозули, его бледно-голубые глаза и реденький чубок впереди облысевшей макушки – какого чёрта ему надо было столько часов разговаривать с чужой женой?

Глеб то садился на скамью под дубами, то расхаживал в палисаднике по узкой, очень гладко зацементированной дорожке. Ни щёлки света не вырывалось из затемнённых окон. Редкие прохожие спотыкались по главной улице.

Ново и мучительно было, что жену у него – как бы отняли, стала вот недоступна.

Глеб отроду был воспитан понимать женщин как предмет поклонения. Ему как-то не открылось и никто не внушил, отца не было, что существует и красота мужская, что и самому надо быть тоже пригожим. Глеб рос худым, бледным, неприглядным юношей, весь сосредоточен на внутренней жизни, не следил, как одет, да и выбора ведь не было. Он не умел нравиться, ухаживать, а влюбясь – только писал в дневнике и строил хрупко-калейдоскопические картины любви. Да и смешно ведь представить – как это ухаживать? в театральной раздевалке подавать шубку и галоши? То, что Гегель называл рефлексией, – мысль, обращённая сама на себя и на свой субъект, – насмешливо и разрушительно представляла ему, как это брать и вести под руку? А прежде чем решиться – ещё побегай дождливым вечером по Садовой, когда трёхшария её фонарей сливаются в световое море мокрого асфальта, – и с мучительным сощуром астронома, ловящего слабую комету, доглядись: к а к берут женщин под руку? Показаться новичком нельзя, а где закономерность? – одни еле касаются острия локтя, другие поддерживают весь прогон руки до запястья, третьи чашей ладони подхватили снизу ещё и маленький белый кулачок, четвёртые продели вразноряд свои властные пальцы меж пальцами спутницы. Нет закономерности…

Легко было Мопассану назвать танцы «кратчайшим путём к сердцу женщины» – а вот попробуй, в пробежке фокстрота или раскачке танго, смой со своего лица сосредоточенную серьёзность – среди сотни смеющихся или небрежно улыбчивых лиц, среди хохота однокурсниц: «Какую формулу выводишь, Глеб?»

Нет уж, легче заниматься алгеброй, её результантами и дискриминантами. А «Диалектика природы»? (Впрочем, глазами математика Глеб не нашёл в ней ожидаемой глубины, хотя и боялся сам себе в этом признаться.) «Наука требует от человека всей его жизни»{250} – висел лозунг под потолком Академической библиотеки. Океаны знаний швыряли валами в грудь.

Кто-то прошёл в райком. Двое разговаривали о срыве заготовок, третий сопел за ними и нёс тяжело раздутый портфель. Вышла из райкома какая-то женщина – Глеб, и не вглядываясь, узнал, что это – не Надя. Плеяды уже высоко поднялись, заметно повернулся Лебедь. Ночь набиралась холодком. Враждебно шумели райкомовские дубы над головой. Осеннего пальто не было у Глеба, сразу – затасканная шуба, теперь бы неприличная для учителя. Он поднял воротник пиджака и усиленно ходил по цементированной дорожке перед райкомом.