Раннее (сборник) - [52]

– Дежурите, товарищи?

Ещё по улицам ходили патрули и с какого-то часа задерживали прохожих без пропусков. Метались постовые ПВХО[34], заметив щёлочку света в окне, где-нибудь недозанавешенном, стучали кулаками в испуганно звенящие стёкла, басом кричали туда, вовнутрь, о штрафе в сто рублей. Это всё казалось разумно необходимым, и думали прожить так годы, и если курильщик прикуривал во мраке улицы папиросу – то признавалось уликой, что он сигнализировал ещё не прилетавшим вражеским самолётам. Из-за этой всеобщей доточливой маскировки в безлунные ночи многоэтажные громады домов знакомого города становились сказочно незнакомыми, едва распознаваясь верхами на слабом звёздном свету. А при полной луне изображали как будто древний вымерший город, только все здания чудом не в развалинах.

За короткими перерывами на последние известия и инструкции ПВХО лились над городом все первые дни – марши, марши, военные марши: за много лет отстоявшаяся программа радиопередач была сломлена, казалось неудобным транслировать утреннюю гимнастику, беседу с юными натуралистами или фортепьянную музыку, когда где-то умирали люди. Вечером, на час раньше обычного, в душных, занавешенных квартирах звучали последние известия – с рассказами о ратных подвигах наших воинов, с анекдотиками о жизни Чехии и Норвегии под оккупацией{224}, – и всё умолкало.

Кинулся Глеб в военкомат, раз, другой, с ним и разговаривать не стали: до таких ещё руки не дошли.

Между тем военкоматы подчистую забирали вузовских выпускников, едва только они сдавали последний государственный экзамен. Все однокурсники Нержина и близкий друг его Андрей Холуденев уезжали на курсы при Академиях РККА: математики – в Артиллерийскую, другие – в Химическую, Моторизации-механизации… А Глеб оставался…

Такой оскорбительной насмешкой обернулся тот недавний, казалось, дар судьбы. Быть командиром – значит действительно направлять бой, события. А Глеб, в прошлые годы отклонивший и военное училище, вот – превратился в постыдного провожальщика друзей, сам оставаясь в подобии своей прежней жизни, уже неизвестно кем, зачем и на сколько времени.

В последний вечер Андрей приходил прощаться. Глеб и Надя пошли провожать его в перерыв дождя, а дождь опять густо полил – и загнал их в чьё-то чужое парадное, где никто из троих никогда не был, – с чёрным выбитым полом, жёлтой облупленной побелкой стен, холодным сквозняком и засинённой лампочкой откуда-то с высокого пролёта. Это нелепое место прощания было зримым выражением того, что нет и не вернуться больше прежнему миру – миру нищих студенческих вечеринок: бутылка вина на двенадцать человек, между мальчиками – теоретические споры, с девочками – танцы под хриплый патефон, фокстрот «Рио-Рита»{225}. Но всё равно казалась так значительна, так значительна их прежняя жизнь, что и минуты прощания с ней, вот в этом случайном парадном, должны были состояться необыкновенно значительны и особенно умны. А получалось наспех, неуместно, – разволакивала их долгожданная Революционная война.

Надя туго кутала плечи в шаль, местами промокшую от дождя, а голова её была открыта, и светились водяные капли на изгибах локонов. Рядом с Андреем и Глебом Надя казалась маленькой, а из-за худобы и быстрых поворотов к одному и другому – и вовсе девочкой. Она всегда старалась и гордилась не отстать от обмена мыслями между мальчишками. Она и сейчас следила за разговором и бойко участвовала в нём, но ещё, кроме того, всё время помнила, даже не помнила, а чувствовала, что в эту минуту расставания Андрею будет неприятно, если она будет как-нибудь видимо близка к мужу и лишний раз напомнит Андрею о том, что в его жизни, из которой он теперь уходил, не состоялось. И поэтому она старалась даже стоять точно посередине. И Глеб очень это понимал: любил ли Андрей Надю или только тянулся к ней – тут была и пора соперничества, но никогда не разрушившая дружбу.

Андрей был в том хмуро-безразличном состоянии, которое находило на него всякий раз, когда жизнь его тормошила. Он не любил, чтобы события касались его, отрывали от книг, и всегда хмурился с видом человека, слушающего неприятности и ждущего, когда их кончат. Это вовсе не значило, что Андрей не считал правильным ехать воевать, – напротив, все теоретические положения вели к тому, что место каждого из нас на передовой, но была в его теле неподвластная ему инерция покоя, которая и сопротивлялась изменениям. Сейчас он был благодарен Наде, что она так правильно держалась, однако всё равно ничто не могло скрыть от него в этот переломный вечер, что молодость он прожил ни к лешему и если будет жив, то всё будет думать на фронте о такой вот подвижной кудрявой головке. И он старался скорее распроститься и уйти.

А Глеб любил длить всякие необыкновенные минуты – и радостные, и ещё больше грустные, – находя, что в них-то и есть соль жизни. И воспарял разговор к общим вопросам – к непостижимому ходу войны, к явно незакономерному, сугубо временному отступлению прогрессивной армии.

И вдруг иссякли все темы: вспоминать прошлое в этом жертвенном настроении, в эти тяжёлые дни было как-то пошло, говорить о будущем – безумие, а настоящее было – чужое парадное, слепая синяя лампочка, хлюпание дождя за дверьми, – и так недостойно, неярко, непразднично обрывалась молодость и дружба.