Раннее (сборник) - [53]

– И как же мы дальше?.. Никогда ничего не сможем обсудить?

– Почему? – веско возразил Андрей. – Всё станет дальше яснее, и никто не помешает нам систематически обсуждать это в письмах{226}. Цензура будет следить за чем? – чтобы мы не называли номера части, количества орудий, деревни или дороги, – а обсуждать общие идеи кто же нам помешает?

Казалось, что так. Проходная эта фраза запала в голову обоим.

И они расстались, поцеловавшись.

Андрей поднял воротник и несвойственно быстро ушёл в темноту. А Глеб и Надя по-детски взялись за руки и побежали, прыгая через лужи.

Ещё не жили они так сроднённо, как на этом обрыве несчастья. Всегда Надя робела – но почему-то её именно и влекло: что Глеб, как раскалённый метеор, сжигая и сжигаясь, несётся в каком-то ему одному обозримом пространстве, – и она пыталась лететь за ним и обжигалась, и изнемогала. А сейчас в нём рухнуло всё, что мешало полноте их близости раньше: его торопливость – теперь некуда было спешить, его раздражённое нетерпение – теперь надо было ждать, его целеустремлённость – затмились цели близкие и далёкие. И Надя успокоенно почувствовала, что этот растерявшийся, ошеломлённый Глеб – принадлежит одной только ей, нормальный человек, которого и естественно иметь в муже. А Глебу, когда закачалось в зыбком тумане всё высокое и далёкое, – первый и последний раз в жизни представилось в своей жене – одно, что было у него достигнуто. Никогда ещё их соединение не было таким осенне-сладким, таким безостаточным. Они достигли того безсловного понимания, когда прочитываешь друг в друге мысли и желания. Было, как в маленьком саду перед бурей – уже начавшейся, уже несущейся сюда, уже видной по чёрным облакам, заходящим в зенит, – а ещё ни былинка не вздрогнула и не закружилась, – и есть какое-то острое очарование в том, чтобы сидеть обнявшись на скамье до последней минуты.

Но Глеб делал всё, чтобы разрушить это своё недолговечное счастье. Всех служащих военкомата от низка и до мелькающего блистательного военкома, годного для командорской статуи, он осаждал просьбами о мобилизации. По сводкам Информбюро, по радиоэпизодам боёв Нержин отчётливо представлял, куда он просится, – он просился на смерть, но сердце радостно замирало, когда, казалось, согласие вот-вот вырвется из уст начальника 1-й части военкомата. А тот смотрел на Нержина через стол кисло и недоверчиво. В его размеренном мозгу не было места такой категории людей, как этот худоумный юноша – не подлежащий в эти недели мобилизации, но напрашивающийся на неё. Трезвой натуре, обезпеченной благополучием неприкосновенности, Нержин казался сумасшедшим или лезущим в газетную статью лицемером.

– Так я не понимаю, вы – что? хотите грудью защищать отечество?

Болезненно чуткий к положениям, звучащим фальшиво или выглядящим смешно, Нержин ответил по возможности скромно:

– Да, я хотел бы… на передовую.

Начальник 1-й части откинулся в венском кресле, почему-то затесавшемся между стандартными шкафами кабинета:

– Как вы это себе представляете? В строевую часть как ограниченно годного я вас послать не имею права. – И, раздражившись, вскричал: – Санитаром! Санитаром пошлю! носилки таскать! в госпитале горшки выносить! Пойдёте?

– Нет! – отшатнулся Нержин.

– Так не приставайте, чёрт вас разорви. Когда вы будете нужны – родина вас позовёт.

Тягостно было Нержину и перед самим собой, и перед окружающими, видевшими – или ему чувствительно казалось, что видевшими, – его молодую фигуру не в тяжёлых сапогах и пропотевшей на спине гимнастёрке, а в белой сорочке с отложным воротником; и как завидно было, что все сокурсники поехали в академии и получат там скоро кубики{227}, – а он один останется без звания. Так значит, и просвещённые умы поддаются очарованию комсоставских знаков различия. А ещё укоряют женщин за пристрастие к военным.

Вероятно, в повадке Нержина появилось что-то виновато-стыдливое. И зоркий милицейский глаз сразу и первый это обнаружил. И щепочка ничтожной жизни Нержина заплясала на бурунах там, где поток разрывается надвое, и вместо протоки сверкающего серебра едва не пошла в протоку навозной мути.

Случилось это так. С хлебом были, что называется, «временные затруднения» – многосотенная давка у булочных, два килограмма в одни руки, – карточки ещё не были учреждены. Семья жены суток трое была без хлеба, и Глеб, с детства, с первой пятилетки спортивно натренированный в очередях и в безочередьях, в рывках и «доставаниях»{228}, взялся «достать». Для этого с конца ночи надо было стать в воротах своего дома и ждать рассвета. Во всех воротах улицы стояли такие же стартовые группы, косились друг на друга, но к булочной преждевременно не бежали: ведь хождение по улицам в целях безопасности города было запрещено, по ним только мерно прохаживались ночные патрули да милиционеры. Но как на клочках свинцовеющих туч электричество накопляется, накопляется – и наконец невыносимая разность потенциалов сошвыривает истомевшие заряды в молнию, – так вдруг без команды, без знака, без сговора, без умысла, не в миг, когда бы особенно рассвело, – кто-то дрогнул, кто-то качнулся, третий шагнул – и изо всех подворотен, сливаясь в одну лавину, толпа хлынула к булочной. Это была атака, которой не все войны могут похвастаться, – атака, где никого не надо подгонять, где все беззаветно бегут, отдавая своё лучшее. У стены булочной круглая толпа должна была вытянуться гуськом – она гудела, билась, но никак ей это не удавалось: каждый считал, что прибежал раньше других. Был и Нержин в этой бойкой толпе. Он надёжно занял одно из первых мест у стены, держался рукой за выступающий кирпич косяка – и поэтому не шумел, не толкался, а терпеливо ждал, что через два часа привезут хлеб, а через три откроют магазин.