Раннее (сборник) - [48]

Текучим воском вылиты каким? –

Один – в петлю, другой – из пистолета,

К расстрелу – третьего, четвёртого – в Нарым{208}.

Да счесть ли всех? Да кто сберёт алмазы

В рассеянных, разбитых черепах?..

Безумный я! – пополз подземным лазом

Сберечь их горсть в невидимых стихах, –

И вынес их!! – но пальцы слабые разжаты:

Мне – смерть! мне – смерть!

– кто эту грань нарушит? –

Она взросла в груди тарантулом мохнатым

И щупальцами душит…{209}

1953

Напутствие

Мне эта только мысль невыносима

Под скоморошьи бубны эС-эС-Пэ,{210}

Что миру целому привидится Россия

Бездарная, безвкусная, вглупе.

Не будут знать, как дух умерших светел,

Как гений поколения был мудр, –

И полстолетия покроет бурый пепел

Нарымских топей, воркутинских тундр…

О, просочись сквозь Занавес Железный!

О, крикни в щёлочку, светящую едва:

Глухим ночным ли выстрелом обрезным,

Бунтом ли лагерным – жива! ещё – жива!

1953

«Смерть – не как пропасть…»

Смерть – не как пропасть, а смерть – как гребень,

Кряж, на который взнеслась дорога.

Блещет на чёрном предсмертном небе

Белое Солнце Бога.

И, обернувшись, в лучах его белых

Вижу Россию до льдяных венцов –

Взглядом, какой высекали на стелах

Мудрые эллины у мертвецов.

Вижу прозрачно – без гнева, без клятвы{211}:

В низостях. В славе. В житье-колотьбе…

Больше не видеть тебя мне распятой,

Больше не звать Воскресенья тебе…

Декабрь 1953

Люби революцию Неоконченная повесть

Мальчишка! Люби революцию!

Во всём мире одна она

достойна любви!

Б. Лавренёв. «Марина»{212}

Глава первая. Размолотные недели

Подъезжая к Москве дождливеньким, хмуреньким утром, Нержин стоял на открытой площадке вагона, подставляя лицо приятной июньской мороси, и думал о том, какой он глубокий человек, как много знает, несмотря на свои 23 года, и как ещё больше узнает впереди. Вперемежку с мыслями приходили в голову разные остроты – и наиболее удачными из них Глеб мысленно делился со своим ещё школьным другом Андреем, присутствие которого неизменно ощущал. И там, где они должны были раскатисто смеяться вдвоём, – смеялся вслух, чем удивил проходившего через тамбур проводника.

И вот, досрочно сдав у себя в Ростове последний государственный экзамен на физмате, – с лёгким сердцем перед простором, теперь свободным для всех наук и искусств, – Глеб немедля, в июне же, выехал на сессию и экзамены в свой заветный МИФЛИ – прославленный Московский Институт Философии, Литературы и Истории. Сдавать он вёз – в голове, а больше в конспектах: латынь и церковно-славянский, несколько литератур – античную, всеобщую до Возрождения и русскую до Карамзина, ещё историю Средних веков, – но обилие предметов не тяготило его, – напротив, радовало своим разнообразием и своей непохожестью на аналитическую теорию дифференциальных уравнений и монодромные множества. Рассчитавши целые годы по секундам, Нержин не знал и не желал отдыха, не раз с благодарностью проверяя на себе правило Ламарка, что отдых состоит в смене работы.

Беречь! Беречь время и уплотнять его! – был напряжённый девиз Глеба ещё со школьного времени. Ни на какое ребяческое бортыжанье, пустое слонянье, кроме единственного только футбола, его невозможно было завлечь. Над ним напоминательно парила несчастная смерть отца в 27 лет. (А Лермонтов? А Эварист Галуа?){213} И Глеб действовал так, как если б и ему было определено столько же. Разрываясь между математикой, литературой и историей, он уже после третьего курса физмата изобрёл: одновременно, заочно, учиться и в МИФЛИ – о самом существовании которого, по провинциальной оторванности, и узнал-то слишком поздно.

С того же второго-третьего курса уже несколько раз пересекал его путь – отвилок в армию. Приезжали вербовщики от одного, другого, четвёртого военных училищ и заманивали переходить туда, бросив университет. «Разве столько будешь получать, как школьным учителем?» (Да какое имеет значение получать? Разве мы выбираем путь жизни – по деньгам!) «И в армии – сразу в комсоставе, а то – рядовым три года тянуть». Да, потерять три молодых года на армию действительно казалось чудовищно, – но тем более не самому же туда спешить совать голову. В военное время – ещё бы! не только место мужчины на фронте, но о будущей европейской – и конечно Революционной Великой – войне Глеб почти мечтал. Но та Война – ещё когда будет, а вот армейщина мирных лет – невыносима, нет.

И вдруг? К концу пятого курса, весной, на призывном военкоматском осмотре хирург остановился на ненормальности, которой Глеб и значения не придавал, хотя ещё в школьные годы мешала в футболе; задержался, покачал, покачал головой: «Это может быстро переродиться в опасную опухоль»{214}, – и вписал в карточку: «В мирное время – негоден, в военное – нестроевая служба».

При резкой неожиданности – однако! какой же это был дар судьбы! Опухоль – ещё будет, нет ли, а через два месяца государственные экзамены – и не в призывную команду шагай, а ты – вольный человек! Это же как раз недостающее драгоценное в р е м я!

Итак, жизнь была прекрасна. Прежде всего потому, что она была подвластна Нержину, и он мог делать из неё всё, что хотел. Ещё – потому, что необъятным и упивчиво интересным раскрывался мир в развитии и многокрасочности его истории и человеческой мысли. Очень удачно было ещё то, что жил Нержин в лучшей из стран – стране, уже прошедшей все кризисы истории, уже организованной на научных началах разума и общественной справедливости. Это разгружало его голову и совесть от необходимости защищать несчастных и угнетённых, ибо таковых не было. Очень была удачная страна для рождения в ней пытливого человека!