Раннее (сборник) - [46]

Моя тюремная весна седьмая,

Как безтревожна ты и как чужа.

Там где-то девушкам дарят фиалки,

Там чьи-то платьица белы в луне… –

Тут коршун плавает над лысой балкой

Да степь гола. А мне – себя не жалко,

И никаких желаний нет во мне.

Утрами под ногой ледочек крохкий,

Днём пригорки на сугреве сухи,

Струит тепло и холод воздух вохкий,

С полей отходит влага паром лёгким,

Поют звончей и чаще петухи.

Я – примирён. Я не стегаю тела

В безплодном изнуряющем кругу.

Всё то, что мог, уже я в жизни сделал,

Всего ж, чего так яростно хотел я, –

Всего того я сделать не смогу.

Кто родился тогда – учится в школе,

Кто в школе был тогда – теперь женат.

Забыт я там… Отвык и сам от воли.

Крик журавлей уже не будит боли,

И не следит за их цепочкой взгляд.

Всевидящее! Кротко голубое!

Лишь ты одно свидетелем тому,

За эти годы чёрствые – какое

Я чувство погубил в себе святое,

Принесенное юношей в тюрьму.

1951

Россия?

Есть много Россий в России,

В России несхожих Россий.

Мы о-слово-словом красивым,

Как кремешками кресим:

«Россия!»…Не в блоковских ликах

Ты мне проступаешь, гляжу:

Среди соплеменников диких

России я не нахожу…

Взахлёб, на любом раздорожьи,

И ворот, и грудь настежу,

Я – с подлинным русским. Но что же

Так мало я их нахожу?..

Так еле заметно их проткань

Российскую теплит ткань,

Что даже порой за решёткой

Вершит и ликует рвань.

Пытаю у памяти тёмной –

Быть может, я в книге солгал?

Нет, нет! Я отчётливо помню,

Каких одноземцев встречал!

Но так полюбил их, что ложно

Собрал промелькнувших враздробь,

Торивших свой путь непроложный

На Вымь, Индигирку и Обь…

Россия! Россий несхожих

Наслушал и высмотрел я.

Но та, что всех дороже –

О, где ты, Россия моя?

– Россия людей прямодушных,

Горячих, смешных чудаков,

Россия порогов радушных,

Россия широких столов,

Где пусть не добром за лихо,

Но платят добром за добро,

Где робких, податливых, тихих

Не топчет людское юро?

Где в драке и гневный не станет

Лежачего добивать?

Где вспомнят не только при брани,

Что есть у каждого мать?

Где если не верят в Бога,

То пошло над ним не трунят?

Где, в дом заходя, с порога

Чужой почитают обряд?

Где нет азиатской опеки

За волосы к небесам?{197}

Где чтит человек в человеке

Не худшего, чем он сам?

Где рабство не стало потребой

Угодливых искренно душ,

Где смертных не взносят на небо,

Где смелых не ломят вкрушь?

Где поживших предков опыт

Не кроет презренья пыльца?

Где цветен, оперен и тёпел

Играющий вспорх словца?

Где, зная и что у нас плохо,

И что у нас хорошо,

Не ломятся в спор до издоха,

Что наше одно гожо.

За всё расплатиться приспело:

За гордость и властную длань;

За тех, кто народное дело

С помоями смыл в лохань.

Татарщин родимые пятна

И красной советчины гнусь –

На всех нас! во всех нас! Треклятна

Не стала б для мира – Русь.

В двухсотмиллионном массиве,{198}

О, как ты хрупка и тонка,

Единственная Россия,

Неслышимая пока!..

1952

Акафист

Да когда ж я так допуста, дочиста

Всё развеял из зёрен благих?

Ведь провёл же и я отрочество

В светлом пении храмов Твоих!

Рассверкалась премудрость книжная,

Мой надменный пронзая мозг,

Тайны мира явились – постижными,

Жребий жизни – податлив как воск.

Кровь бурлила – и каждый выполоск

Иноцветно сверкал впереди, –

И, без грохота, тихо рассыпалось

Зданье веры в моей груди.

Но пройдя между быти и небыти,

Упадав и держась на краю,

Я смотрю в благодарственном трепете

На прожитую жизнь мою.

Не рассудком моим, не желанием

Освещён её каждый излом –

Смысла Высшего ровным сиянием,

Объяснившимся мне лишь потом.

И теперь, возвращённою мерою

Надчерпнувши воды живой, –

Бог Вселенной! Я снова верую!

И с отрекшимся был Ты со мной…{199}

1952

Прощание с каторгой

Читайте,

завидуйте,

я – гражданин

Советского Союза!

Маяковский

Други лет однокаторжных! Я не раз бы

Разделил ещё с вами беседу и долю,

Но оливково-мутный суют мне паспорт{200}

И толкают в спину –  н а   в о л ю…

Мне из меньшей идти в эту большую зону –

Всё равно как идти бы сейчас к прокажённым:

Притворяться, что вовсе не чувствую боли,

Когда станут мне мясо живое жечь.

К одноземцам советским мне непуть, мне негод, –

Как к монголам, как к половцам, как к печенегам

В их безсмысленный табор невольником течь.

Там не венет в лицо мне мятежным духом,

Не коснётся там радостно-жадного слуха

Ваша смелая гордая речь.

Так к чему ж ожидания столькогодние?

И полёт за решётку, колючку, столбы?

Еду – в зелень, в движенье, в страну многоплодную,

Но меняю тюрьму, где мятутся свободные,

На свободу, где в страхах коснеют рабы.

Еду – нем, с безлучистым, погаснувшим взглядом.

Еду вырыть такую нору кротовью,

Чтобы даже женщина, спящая рядом,

Не видала листочков, прочерченных кровью.

1952

Пятое марта

Где я? Двадцатый ли? Тринадцатый ли век?

Кочевья стан?.. Как черепа их голы!

Раскосый, бронзовый и чёрный Кок-Терек

Встречает смерть Великого Могола.

Мехово-рыжие с голов сорвавши малахаи,

Безсмысленная Азия рябого чтит Юсупа…

О, где ты, каторга?! Братва моя лихая!

Быть в этот день – и здесь!..

И с ними  – в рупор лупать…

Единственный, кого я ненавидел!!

Пересчитал грехи? Задохся в Божий час?

Упрямый бес! Что чувствуешь, изыдя

Из рёбер, где держался уцепясь?

Косятся на меня, что-де я шапки не снял,

Но, лагерями мятое, черно моё лицо.

Легко мне, радостно и – жаль:

ушёл от русской мести,