Раннее (сборник) - [29]

Локти драные, обмотки прелые,

Если б мы прошли как гордые, как зрелые

Сыновья страны великодушной.

Если б сдержанно прошли мы сквозь Европу,

Не прося подачек на убогость нашу,

Если б наш рязанский недотёпа

Ванечка Евлашин

Дать понять союзникам бы мог

À propos[14], меж тостов двух за столиком,

Что из многих путаных дорог

Мы нашли свою ценой ошибок стольких.

Что жалеть не надо нас, что всё нам ведомо,

Что – сердца, порывы, души вскладчину, –

Этой самой раскалённою Победою,

Воротясь домой, мы выжжем азиатчину.

Вот о чём я думаю – надменным, сытым, им

Хоть бы изредка, хоть искрами, но показать,

Что Россию, даже прокажённую, – чужим

Мы не разрешаем презирать.

Но ведь он не сможет, даже если

Этому всему его я научу.

Да и как учить? Во многом сам на перекрестьи,

Сам не знаю я, чего хочу…

Родина зовёт своих солдат к победной мести…

Пусть идут! И я иду… И я – молчу».

«Как же можно так, товарищ капитан?

Понимать! Иметь в руках оружие войны!

И – не действовать? Зачем тогда нам разум дан?

Для чего же – чувства нам даны?»

– «Для чего?… Не знаю. Я – историк. Я хочу – понять.

Понимать и действовать – несовместимо.

Нет, не так! Готов бы я гранатами швырять –

Если б только рассчитаться мне с самим собой:

Этот путь у Революции – один? неумолимо?

Или был – другой?..»

Вышел, удручённый… Как им объяснить,

Что всегда так было, что от веку идет

Свойство памяти людской: всё прошлое хвалить,

В настоящем лишь дурное видеть.

Легче нет кричать: – Возьми его!

Гарцевать, травить: – Ату!

Но безмерно трудно выявить

Доводов чеканных чистоту,

В вековой клубящейся глуби

Различить: to be or not to be?

Как пред сфинксом, я стою пред государством,

Водянистые глаза его не говорят:

Убивать – или лечить? Реформы и лекарства –

Или меч и яд?

На столе – процесс Бухарина-Ягоды

И четырнадцатый съезд ВКПб…

Пролегли запутанные эти годы

Тайным шрамом по моей судьбе

И угрозой тайной: берегись!

До чего живу я опрометчиво! –

Вот войдут, откроют ящик из-под гаубичных гильз –

Кончено! Добавить нечего!

Книг!.. – запретных и допущенных,

больших и маленьких…

Кто из них, поскольку и докуда прав? –

Холодно-жестокий Савинков?

Ленин – изгоряча, иссуха шершав?

Князь Кропоткин, снова нелегальный?

Карл Радек, талмудист опальный?

Пламенно пророческий Шульгин?{117} –

Страшно мне! И кажется: я в зале театральном,

Я сижу один.

Некому шептать, опахиваться, шаркать,

Аплодировать и гневаться из кресельных рядов, –

Зал пустынный пышен и суров.

Раздвигается тяжёлый красный бархат,

И актёры, вставши из гробов,

Предо мной играют запрещённую в премьере

Дивную, неведомую пьесу, –

Никого в амфитеатре, никого в партере,

Не колыхнет шёлком по портьере

И не скрипнет кресло.

Надо всё запомнить – эти пантомимы,

Эти тайны комнат, эти монологи, –

Задыхаюсь и не знаю – выйду невредимым

Или буду скошен на пороге.

Вправду ль я один, или из Главной Ложи

Эту пьесу смотрят тоже,

И меня заметили, и на меня кивнули Смерти?..

…Книгу, где читаю, раскрываю. Вложен

Свёрток с почерком знакомым на конверте.

Мой Андрей! Какое колдовство,

Что на фронте трёхтысячевёрстном

Под Орлом на Неручи я повстречал его,

И с тех пор, как праздник, привелось нам –

То заскачет он ко мне наверхове,

То заеду я к нему на «опель-блитце», –

Мысли-кони застоялые играют в голове,

И спиртной туман слегка клубится.

…Трупной гнилью на просёлках пахло,

Избных пепелищ, пшеничных копен гарь…

Так откуда ж снова радостная нахлынь

Горячит нам грудь и голову, как встарь?

Столько пройдено в немного лет,

Столько видено и взято наизвед, –

Но по-прежнему в какой-то точке круга –

Книга, стол, и мы друг против друга –

Никого на свете больше нет.

Пусть в патроне сплющенном коптит фитиль,

В двух верстах – трясенье на краю переднем,

Ближе – сходимся – яснеем –  и

Запись отточённая о выводе последнем.

Мой Андрей! Всегда с тобой мы будем

Два орешка одного грозда.

Что за диво – сходство наших судеб?

Что за чудо – где бы и когда

Мы ни встретились, как трудно, как не прямо

Ни легли б за нами долгие пути, –

До чего доходишь ты умом упрямым,

До того чутьём измученным дойти

Выпало и мне. Вот год с последней встречи,

Раскружило, раскидало нас далече,

Но держу письмо. Не только что по шифру,

По разбросанным невинным цифрам,

Где искать тебя, я вижу сразу, –

Но язык письма условный,

Как биенье жилки кровной,

Подбодряет одинокий разум.

Пишешь: «Долго думал я и вижу, что Пахан{118}

Злою волею своей не столько уж ухудшил:

Жребий был потянут, путь был дан,

И другого – мягче, лучше –

Кажется, что не было. Какой садовник

Вырастил бы яблоню из кости тёрна?

Так что, кто тут основной виновник, –

Встретимся – обсудим. Спорно».

Друг мой, друг! Твои слова тяжки.

Если это так, то ведь отсюда мысль какая?!

Ведь тогда!.. – и я рывком руки

Одержимое перо макаю:

«Но тогда, снимая обвиненье с Пахана,

Не возводим ли его на Вовку?» (сиречь – Ленина).

«Коротко: а не была ль Она

Если и не не нужна,

То по меньшей мере преждевременна?..»

Сколько жив – живу иных событий ради,

У меня в ушах иного поколения набат!

– Почему я не был в Петрограде

Двадцать восемь лет тому назад?

В грозный час, когда уже возница

Горячил, чтоб трогать, я –

Я бы бросился под колесницу,

За ноги коней ловя.

«Кто здесь русский? стой!! – по праву смерти

Я бы крикнул им из-под подков, –