Раннее, раннее утро - [22]

— Солонинки, сынок! — неожиданно ясным, хоть и хрипловатым голосом ответила старуха.

Мальчик захлопал в ладоши и запрыгал по кровати. Пожарник подцепил вилкой кусок солонины и, обойдя вокруг стола, осторожно поднес к самому ее носу. Старушка протянула сухую и черную, как птичья лапа, руку, ухватила солонину и быстрым жадным движением засунула ее в рот. Пожарник постоял некоторое время, глядя на нее, веселые глаза его погасли, он помрачнел. Старушечий рот двигался быстро, но разжевать, видно, ничего уже не мог. Янаки вернулся к столу.

— Старость — не радость! — сказал он тихо.

— Да, — рассеянно ответил Эмил, так как в этот момент был занят тем, что смаковал сливовицу.

— И бедность — мученье, но горше старости муки нет! — продолжал философствовать пожарник. — Я призна́ю, что коммунизм построен, когда выдумают лекарство против старости. Что, я не прав? Конечно, люди все равно будут умирать, от смерти не уйдешь… Но если б без старости и мучений…

— Не такое это простое дело, — сказал Эмил.

— Знаю, что не простое…

— Представьте себе, что американцы выдумают такое лекарство? Что же, скажем, что у них коммунизм?

Янаки, видно, не знал, что ответить.

— Кто б его ни выдумал, хорошее было бы дело, — сказал он, поколебавшись.

— И не только в этом загвоздка… Даже когда человек стар и болен, ему трудно расставаться с жизнью. А если он будет полон сил, это будет настоящая трагедия…

Янаки медленно покачал головой.

— Я б от такой трагедии не отказался, — сказал он убежденно. — Пожил бы лет двести или триста. И пусть бы душа сначала устала, чтоб ничего больше на этом свете ее не соблазняло… Тогда и умирать легко… Разве не так?

После третьей рюмки Янаки, не ожидая вопросов, начал рассказывать, как, по его выражению, он спас здание от «стихийного пожара». Рассказывал он медленно, очень точно, но немножко книжно. Заметно было, что он не в первый раз передает эту историю, и, может быть, поэтому чувство внутренней гордости и удовлетворения успело притупиться. Склонившись над блокнотом, Эмил старательно записывал. После нескольких рюмок история показалась ему довольно интересной, он уже чувствовал, что не осрамится с очерком. Наконец Янаки кончил и, довольный, откинулся на стуле. Подняв голову от блокнота, Эмил невольно посмотрел на женщину. Вид у нее был испуганный и встревоженный.

— Янаки, а что ж ты мне этого не говорил? — воскликнула она.

— Как же не говорил? — пробормотал Янаки.

— Ты мне самого важного не сказал.

— Делать мне больше нечего — женщин пугать! — сказал Янаки недовольно.

Некоторое время мужчины молчали, каждый думал свое. Эмил озабоченно почесал карандашом нос. Хотя рассказ был достаточно подробным, главного он еще не узнал.

— Я хотел вас спросить, — сказал он. — Вы не испугались, когда вспыхнул пожар? Что вас заставило броситься в огонь?

— Испугался? — засмеялся Янаки. — Так я, можно сказать, обрадовался.

— Чему же? — удивился Эмил.

Янаки в затруднении почесал худую жилистую шею.

— Не знаю, как бы вам объяснить, — пробормотал он. — Девять лет на этом месте работаю… Девять лет! И за все время ничего, ну совсем ничего. Хожу по коридорам, кидаюсь на людей из-за каждой сигареты. Всем я осточертел, да и себе тоже… За что я девять лет ем хлеб у государства? Выходит — ни за что. Болгарин не такой человек, знаете. Болгарин даром хлеба есть не станет… Прав я?

Не получив ответа, он тяжело вздохнул, словно вспомнив что-то ужасное, и продолжал:

— Хожу по коридорам, и все мне чудится, будто на меня косятся. Что тут делать? Вернуться в село — перед людьми стыдно. Тут оставаться — тоже несладко! И как случилось это дело — пожар то есть, прямо подхватило меня — и в огонь. Даже и не подумал, что могу сгореть, как крыса, если б взрыв произошел… И с тех пор мне как-то полегчало… с тех пор и сплю как человек, и хлеб мне сладок.

— Верно! — воскликнула как-то порывисто его жена.

Эмил закрыл блокнот. Это последнее объяснение уже не годилось для очерка.

4

Когда Эмил собрался уходить, был одиннадцатый час. На темной улице — ни души, давно погасли и окна домов. Из машины он в последний раз посмотрел на низкое окно подвала. Плотно натянутая белая занавеска светилась, как экран, и на нем на мгновение мелькнули острый нос и приплюснутое темя черной тени Янаки. Что бы там ни говорили, этот пожарник оказался совсем даже неглупым человеком. Если б глаза его жены не стали такими сонными, они сидели бы вдвоем до поздней ночи, пили бы водку, перепробовали бы всю закуску.

Эмил включил мотор и медленно двинулся по разбитой улице. Он был немного пьян, но все же чувствовал, что машина идет нехорошо: руль поводило в сторону, за его спиной что-то постукивало. Когда он выезжал на широкий бульвар, ведущий к центру, парень в куртке энергично махнул ему рукой. Эмил поколебался, но остановился.

— Да ты, друг, на ободе едешь! — крикнул парень веселым голосом.

Эмил выругался и вылез. Правый задний баллон действительно совсем спустил, явно было, что он давно катится на ободе. Только раз до сих пор ему приходилось менять покрышку, и эта маленькая операция отняла у него тогда целый час. Эмил сбросил пиджак и засучил рукава. Пока он поднял машину домкратом, прошло полчаса. И только тогда он понял, что не сможет отвинтить гайки — колесо, оставшись без опоры, соскальзывало с ключа. Он опустил домкрат, но и это мало помогло. Гайки были так туго завинчены, что все его старания окончились тем, что глаза у него полезли на лоб, а шея налилась кровью. На тротуаре возле него остановилась пара грубых башмаков, они немного помедлили, потом насмешливый голос спросил: