Ранчо «Мираж» - [2]

Девушку со смеющимися голубыми глазами звали Маша Литвак. Правда, иногда взор ее словно бы угасал, уходил в глубину только ей доступных объектов мысли. Но через мгновение она встряхивала головой и глаза начинали смеяться. Отец Маши был знаменитым на весь городок сапожником. Хорошо зарабатывал. Любил принимать гостей и ходить в гости. Но случилось несчастье. Мать Маши погибла три года назад при совершенно непредсказуемых обстоятельствах. Она вместе с мужем была в гостях у родственников, живших на третьем этаже с балконом. Ограда балкона, на которую опиралась Машина мама, рухнула. Смерть наступила мгновенно. С тех пор Маша панически боялась высоты. Через год Евсей Литвак женился снова. Мачеха была молодой женщиной, чуть старше тридцати, и вскоре забеременела. Так что было в доме не до Маши.

Вокруг потемнело. Наваливалась темно-фиолетовая туча, лохматый хвост которой закрывал даже те короткие куски серпантина, которые машина преодолевала между поворотами. Все потемнело. На поворотах дороги приходилось замедлять ход и осторожно продвигаться на второй скорости — они были такими крутыми, что машина разворачивалась вправо почти на месте. Миркину хотелось только одного: чтобы Маша не просыпалась подольше, пока они не преодолеют подъем и не начнут спускаться с горной гряды. Дальше их выведет дорога, направляющаяся в ранчо «Мираж».

Миркин вдавил свое тело в водительское кресло и молил судьбу, чтобы не допустить ошибку и не соскользнуть в ущелье. Повторял ли он начальные слова древней молитвы к Б-гу: «БАРУХ АТА АДОНАЙ…» или взывал простыми словами, идущими из сердца одинокого человека к вселенскому судилищу жизни и смерти, он просил о Маше, о ее спасении и встрече с детьми.

Дождь становился все сильней и беспросветней. Миркин включил фары дальнего света, но они с трудом освещали дорогу в двух шагах впереди «Хонды». Маша давно проснулась, но не подавала голоса. На секунду он оторвал взгляд от дороги и увидел выражение ужаса на окаменевшем лице жены.

Машина метр за метром продвигалась вперед и вверх, так плотно прижимаясь правым боком к обочине, что почти шаркала железом о камень горы. Он услышал рыдания жены, которая уткнулась лбом в колени, чтобы заглушить свой голос и спрятать лицо, искаженное ужасом. Миркин понимал, как ей страшно ощущать себя на смертельной высоте над ущельем и мысленно прощаться с детьми. Он повторял время от времени: «Потерпи, родная, мы скоро выползем отсюда». Но она не верила и продолжала всхлипывать, как на похоронах.

От черноты тучи, от потоков дождя и от бесконечности каменной стены, нависавшей над дорогой и оттеснявшей машину в ущелье, на душе Миркина стало так горько, как будто бы он по своей воле, а не из-за глупой доверчивости привел их на край гибели. Он крутил руль, едва нажимая на педаль газа и стараясь ни о чем не думать, целиком полагаясь на те силы природы, которые посланы на помощь человеку, а не на его погибель. Впервые, пожалуй, он реально убедился в существовании потусторонних сил и непрерывной борьбе между ними за человеческие души и тела. А иначе на что было надеяться?

В своих мольбах за Машу он обращался к спасительным силам, отгоняя разрушительные, ибо молить их было бессмысленно. Это были силы того же порядка, что проливали смертельный газ на обреченных евреев в газовых камерах, а после сжигали тела убитых в крематориях концлагерей, по-дикарски надеясь, что одновременно сжигают души. Миркин воспринимал себя как будто со стороны, как будто в просмотровом зале, где показывают документальный фильм из трех частей: выгрузка из вагонов-теплушек, массовое умерщвление в газовых камерах и сжигание в печах крематориев.

Он покорился судьбе и отдал себя машине, которая стала его единственной опорой и надеждой, вторым «я». В какой-то момент спираль дороги повела колеса «Хонды», а за ними руль и руки Миркина влево, а не вправо, как было весь путь до этого. Он ощутил, что они начали раскручиваться, поворачивать влево, то есть, по его представлениям, спускаться вниз.

Маша тоже почувствовала начало спуска. Миркин знал, что им предстоит завершающий, но не менее опасный кусок серпантина, когда один неверный поворот руля может бросить машину в ущелье. Но все же появилась надежда. Они спускались! Маша больше не наклонялась к коленям, не зажимала руками рот, не заглушала всхлипывания, которые постепенно затихли. Она смотрела открытыми глазами вперед на дорогу, словно помогая «Хонде» медленно плыть по краю ущелья, следуя дороге, уходящей все время влево. На поворотах были даже припасены строителями широкие площадки, на которых можно было поворачивать, не приближаясь к краю ущелья.

Наконец каменная стена справа от машины исчезла, словно растеклась по пустынной холмистой местности. Дорога шла теперь, огибая подножья невысоких холмов, пока не перетекла в пустыню, поросшую колючим кустарником. Ущелье, тянувшееся прежде, как клыкастая пасть, исчезло, словно впиталось пустыней.

Они вышли из машины, чтобы размяться немного, попить воды, оглядеться вокруг — какой он, мир без опасной извилистой дороги, мир, в котором солнце, простор неба и ровное пространство пустыни оказываются справедливее черноты и беспросветности ущелья. Они даже прошлись немного в сторону от дороги, чтобы прийти в себя и отряхнуть остатки страха и тревоги, и там увидели крупную коричневую рептилию, метра полтора длиной, которая стояла около колючего куста, уставясь на путешественников бутылочными стекляшками глаз.