Рампа и жизнь - [42]

– Серый, Серый… Куда ты повезешь меня теперь?

Прошли большие десятилетия, но эти слова, но голос Дальского и сейчас звучит в ушах.

… – А это что? – спрашивает Настасья Филипповна.

– Сто тысяч-с, – как-то особенно непередаваемо отвечает Рогожин-Дальский, пятясь к двери спиной.

Однажды в Петербург приехал Сальвини и объявил «Отелло». Дальский тоже объявил «Отелло», но начальство не позволило ему сыграть эту пьесу.

…В чем было горе Дальского?

У него не было личного обаяния.

Его, как человека, никто не любил. Не выносила Савина, не любил Карпов, не любил директор.

Смотрели, восторгались, но когда опускался занавес, в сердце снова проникало равнодушие, отталкивание.

В жизни Дальский был нагл, невероятно нагл. У него не было ничего святого. В его существе сидел какой-то дьявол, ни на минуту его не покидавший. Он был обуян страстью к карточной игре, мог играть днями и ночами.

Во время поездок с ним очень часто случалось, что я не мог оторвать его от карточного стола в то время, когда уже приближался час спектакля.

– Какой сбор? – спрашивает Дальский.

– Такой-то.

– А ну его к чортовой матери! Не хочу сегодня играть.

И спектакль отменяли. Надо сказать правду, что когда он выигрывал, то покрывал все убытки.

…В начале первой мировой войны он сочинил пьесу «Позор Германии» и пошел с нею к старику Суворину, который обладал незаурядным нюхом и считался первым театроведом.

А. С. Суворин, директор и хозяин большого петербургского Малого Театра, собрал свой комитет, и Дальский прочитал пьесу.

Суворин, что называется, разинул рот.

– Нечто шекспировское! – сказал он, и пьеса единогласно была принята к постановке.

Но, когда она была поставлена и когда ее начали читать обыкновенные актеры, то выяснилось, что пьеса совсем не шекспировская, а довольно обычная, среднего сорта, театральная стряпня. Благодаря своей злободневности, пьеса, однако, имела успех. Театр не проиграл, но старик Суворин, как знаток и ценитель, был посрамлен зело и долго не мог забыть этого «пассажа».

Как ни странно, Дальский, при всей своей высокой и исключительной одаренности, не имел успеха материального и сборов в провинции не делал.

Возил я его много раз, но и до сих пор не могу уяснить себе равнодушия публики.

В театральном успехе и неуспехе есть что-то таинственное и никакому учету не поддающееся. Вы прочли пьесу: она вас захватила, актеров захватила, они срепетировали ее с энтузиазмом, сыграли с нервом и трепетом, но… через рампу пьеса не перелетела, и после шести-семи представлений вы поставлены в необходимость снять ее с афиши.

«Платящая свинья», как вульгарно называют во Франции публику, не желает на нее расходоваться.

Да и самые афиши бывают намагниченные и размагниченные – и тайна сия велика и не понятна есть.

В. И. Немирович-Данченко, великий чудодей, рассказывал мне как-то, в дружественной и доверительной беседе, сколько ночей он не спал, создавая для Художественного Театра образец афиши.

Все это, кажется, так просто: афиша, как афиша. Увы! – это далеко не так. Каждая строка обдуманна, каждый шрифт обдуман и, особенно, размер афиши имеет громадное значение. Большая простыня никого и ни в чем не убеждает. Но есть какой-то размер, который вас, прохожего, останавливает и начинает интересовать.

– Самая важная строка в афише, – говорил Немирович, – вот эта.

И он показывал на строчку, набранную самым скромным шрифтом:

– Все билеты проданы.

* * *

По уходе из Императорских Театров Дальский имел вид затравленного зверя.

Во время русско-японской войны он, совершенно неожиданно, бросился на Дальний Восток, занимался там какими-то темными коммерческими делами; нажил сотни тысяч рублей и, вернувшись в Петербург, в две ночи проиграл их в каком-то подозрительном клубе.

И потянулись опять тяжелые и утомительные дни гастрольных скитаний, в которых уже не было подлинного артистического содержания, а только одно стремление: «зашибить копейку» на хлеб насущный; не было уже стремления к созданию новых ролей, а только – повторение старых азов, может быть и блестящих, но, как все блестящее, потускневших от беспощадного времени.

Это была агония великого таланта, данного человеку необузданному, дерзкому, грубому, неуживчивому и больному.

Эпопея Дальского кончилась в начале революции; он сильно «сдал», постарел, лицо стало бульдожьим, и остались только глаза, вечно горящие, большие и неправдоподобно выразительные.

В непослушной шевелюре появилось много серебряных нитей, которые он аккуратно темнил, приговаривая:

– Сначала они меня красили, а теперь я их крашу…

Вероятно, с отчаяния он объявил себя анархистом, сошелся с каким-то Ге, и они, в качестве анархистов, подвизались в Москве, в самую смутную пору русской революции.

Что они собственно вытворяли, эти бутафорские анархисты, остается неизвестным.

Жил Дальский тогда на Большой Дмитровке, в роскошной и, конечно, реквизированной квартире со своей дочерью Верой, матерью которой была прибалтийская графиня Стенбок-Фермор.

Конец его был так же нелеп, как и большая часть его жизни: русский Кин погиб под колесами московского трамвая, в котором Дальский никогда не ездил, избегая его и боясь.