Рампа и жизнь - [17]

Но…

Но, как в симфониях Чайковского, после интродукции, исполненной благостного примирения, вдруг раздаются грозные звучания труб – зловещая тема Рока.

На Западе разыгрывалась кровопролитная война, и даже у нас, в Великой России, начало чувствоваться какое-то опустошение и оскудение. То там, то тут не хватает то одного, то другого; то явно исчезает белый хлеб, нет кускового сахара, маловато мяса и с трудом найдешь в лавке новые сапоги. Рубль начал падать, выросли цены, стало исчезать из обращения разменное серебро.

– «Неблагополучно в королевстве Датском!»

Пьеса, которую мы возили, не содержала в себе никаких революционных призывов, но это была пьеса Горького; текста революционного не было, но был революционный подтекст, и публика его чувствовала и расшифровывала, и это как-то отвечало существовавшим настроениям, вызывало особый блеск в глазах, решительность жестов, зажигало кровь.

На фронте приносились гекатомбы человеческих жертв.

Французский посол становился перед Царем на колени и умолял об ускоренном и усиленном русском наступлении.

Страна содрогалась от боли – от нестерпимой физической боли, и это еще сильнее поднимало протестующие чувство. Росли, ширились недобрые слухи. И в воздухе заструилось зловещее слово:

– Измена. Измена. Измена.

* * *

В Одессе гастроли закончились. Опять на вокзале прощальное шампанское, но уже не французское, а русское, Удельного Ведомства, Абрау-Дюрсо.

Чтобы не сидеть на одном месте, пускаюсь в новое плавание:

– Опера и балет.

Организую поездку Мордкина и Балашовой, потом везу по городам и весям знаменитого тенора Дмитрия Смирнова и Нину Кошиц с аккомпаниатором…

– Рахманиновым!

Необыкновенно очаровательна была балерина Александра Михайловна Балашева: в ней сочеталось все, что может дать самая благодетельная фея – талант, грация и красота.

Опять удачи, снова полные сборы, аплодисменты, венки, чувство удовлетворения, молодости, радости.

А все-таки больше всего тяга к драме.

И часто под убаюкивающее гудение чугунных рельс – думы, размышления все о том же, о недавно пережитом, о Московском Художественном.

Думал и проверял.

Проверял и понимал, что в структуре Художественного Театра таится какой-то творческий, хитро и глубоко запрятанный фокус: в конце концов, за малыми исключениями, я видел перед собой актеров средних, обыкновенных, но так вышколенных, что неискушенный зритель принимал их за небожителей.

В них осязаемо горел талант, но чужой, посторонний, отраженный.

Свет луны, отражавший свет солнца.

Спектакли того же «Дна» повторялись с точностью современной кинематографической картины.

Дайте этим актерам новую неигранную пьесу, уберите от них Немировича Данченко и получится спектакль хорошей, средней провинции.

И мне стало казаться, что Немирович-Данченко – это и был гипнотизер из «Трильби», непревзойденный Свенгали Камергерского переулка.

А вот, когда весной 1915 года повез я опять по любимому юго-западу Варламова, Давыдова, Стрельскую, Корвин-Круковского, да к этим тузам Императорской сцены присоединил тузов провинциальной сцены: Степана Кузнецова, С. Т. Строеву-Сокольскую, и других, и с этим составом поставил «На всякого мудреца довольно простоты» и «Свадьбу Кречинского», то тут уже ничего вышколенного, раз навсегда сделанного, не было.

А каждый вечер что-то неуловимое менялось в этом поистине высочайшем искусстве, которое шло уже не от выучки, а от нутра, от таланта, от сокровищ своей собственной души.

Иногда это бывало лучше, иногда – хуже, но это был огонь костра, а не самой усовершенствованной электрической лампы.

И я упивался этими спектаклями. Горели и сверкали настоящие бриллианты, и сочинил их не гениальный Свенгали, а родились они из недр, из пластов, из глубокой подземной русской руды.

И здесь мои родные впервые увидели меня на сцене, окруженного Варламовым, Давыдовым и Стрельской. Лед был сломан, и на мне, с этих пор, почило отцовское и материнское благословение.

К. С. Станиславский

Прабабушка – турчанка.

Бабушка – француженка.

Мать – русская.

А по мужской линии – три ярославских мужика.

Генеалогия не каждодневная.

А биография еще неожиданнее.

…В балете Московского Большого Театра состояла некая танцовщица Станиславская.

В нее без памяти был влюблен ярославский турецко-французский отпрыск, по фамилии Алексеев, по имени-отчеству Константин Сергеич.

И, когда эта балерина преждевременно умерла, увлекавшийся театром, молодой купец стал называться Станиславским.

В Москве была у него фабрика позументов, большое золото-канительное дело.

Купеческая Москва, насмешливая и острая, так и говорила:

– Кокоша разводит канитель.

Под канителью на этот раз разумелась его любовь к театру.

Кокоша в своем безмерном увлечении театром начал с того, что был жестоко освистан в Рязани: осмелился приехать вместо заболевшего Александра Иваныча Южина.

А в другой раз, в каком-то невероятно нелепом водевиле, в роли первого любовника, порхнул на сцену с букетом цветов, предназначавшихся предмету страсти, и поперхнулся так, что язык его, что называется, «прильпе к гортани»: в ложе у самой сцены сидели: тятенька, маменька и старая гувернантка.