Рампа и жизнь - [16]

Таков же был и Станиславский.

Когда меня представили ему, – первое, что он сказал:

– А халтурить не любите?

Это было так сказано, что, в простоте сердечной, я не сразу дал себе отчет. Что это? Грубость? Бесцеремонность?

Ни на то, ни на другое у Станиславского не было никаких оснований.

Но тут снова выручил шумный Вишневский:

– Что вы? Что вы, Константин Сергеевич? Леонидов халтурщик? Да что вы? Бог с вами! Мы в «Скрипках» ни одной буквы не изменили. Я по минутам следил: как у нас в Камергерском переулке. Что вы?

Потом я начал догадываться, что это у Станиславского была ревность к Театру, к которому старался приблизиться «чужой» человек.

В конце концов поездка с «Дном» была одобрена.

Поездка с «На дне»

Поездка была хлопотливою. Ехало не менее сорока человек: Качалов, Книппер-Чехова, Лужский, Вишневский, Москвин, Бурджалов, Бакшеев, Александров, Смышляев, Массалитинов, Успенская, Шевченко, Коренева… Кроме них взяли и художника, и помощника режиссера, и двух помощников Лужского, задачей которого была подготовка массовых сцен до нашего приезда в город.

Вся Москва была горда своим Художественным Театром – и это необычайно облегчило мои хлопоты по отъезду.

Нужен нам отдельный вагон для размещения труппы? – вагон дается немедленно, – помощник начальника станции Тихон Иванович Александров оборудует это в два счета.

Мало того, он на вагоне повесит щит с надписью:

– «Артисты Художественного Театра».

Трудно себе представить, как этот щит будоражил и волновал и поездных пассажиров, и станционную публику.

Во время остановок возле нашего вагона всегда бывала толчея: всем хотелось видеть живых Качалова, Книппер, Москвина…

То же Александров дал нам проводника с самоваром – комфорт был полный!

Вообще, когда вспомнишь, как было весело и уютно путешествовать по российским железным дорогам в этих неуемно-широких вагонах с поднимающимися диванами, – на душе начинают скрести кошки: немало лет провел я в этих вагонах!

Вообще вагон – это актерская эмблема, герб вечных пилигримов и театральных передвижников.

Приехали в Харьков, и нас встретил начальник станции. Звали его фон-Рункель.

Конечно, сейчас же был отдан приказ о переводе специального вагона на запасный путь и держать оный в полном нашем распоряжении.

И вот снова Харьков, родной город, где автор воспоминаний учился любить Театр, где когда-то мальчишкой смотрел украдкой только первые акты и трепетал перед актерами.

Теперь он хозяином приехал во главе лучшей в мире труппы, на спектакли все билеты проданы, и завтра начнут барабанить но телефону эдилы и нотабли, чтобы получить хоть какое-нибудь захудалое местечко, а сам хозяин – центр внимания, герой газетных интервью.

Играли мы в театре Муссури.

Этот Муссури был когда-то управляющим никитинского цирка, а потом построил один из самых больших театров Европы: на три тысячи человек.

Такой разворот мог быть только в древних римских театрах, и мое антрепренерское сердце не могло нарадоваться – овации трехтысячной толпы, восторженный рев, цветы и венки, толкотня в уборных, автографы. Теперь, по прошествии десятилетий, все это кажется потерянным, невозвращенным раем.

Времена стояли предреволюционные, в воздухе чувствовалась гроза, и горьковское «Дно» как-то незримо отвечало этим настроениям, и это еще больше поддавало пару. На сцену летели почти исключительно красные цветы, и в неистовстве театральной толпы уже чувствовалась улица.

Но мы тогда еще плохо расшифровывали эти приметы, да и не до них нам было дело: мы привезли радость и сами были счастливы!

И тогда я начал понимать, что не думая, не гадая, вышел я на большую, широкую дорогу и что, конечно, никакие дипломы, ни технологические, ни юридические, не могли бы мне ее заменить.

Когда я слышал этот радостный гул трехтысячной толпы и когда, по окончании спектакля, стоял на выходе и видел эти воистину счастливые лица людей, которые, может быть, не сразу заснут в эту ночь, и которые и завтра и послезавтра будут жить виденным и слышанным, будут долго вспоминать волшебный спектакль, – я нескромно подумал:

– А, пожалуй, это уж не так плохо быть продавцом иллюзий, обольстителем толпы, расточителем радости?!

А труд большой и подчас нестерпимый.

Газеты трубили славу. Особенно усердствовали «Южный Край» и «Утро». Приглашения сыпались из тех домов, в которых когда-то детьми разыгрывали мы всяческие водевили.

И не хотелось уезжать из милого, родного Харькова, но время летело молниеносно – и вот мы снова в «специальном» вагоне, на своих местах, катим в Екатеринослав, из Екатеринослава – в Ростов, в театр Машонкина; из Ростова в Тифлис, в театр Тарто; из Тифлиса – в Киев, в славный соловцовский театр; из Киева – в Одессу к Сибирякову.

Везде все тот же восторг, переполненные сборы, волнующая обстановка зрительного зала, овации, цветы и крики:

– «Приезжайте снова, мы вас ждем!..»

Мои актеры горды и забыли думать, что все это сделал Немирович! Мои актеры веселы и думают, какую бы пьесу повезти в следующий раз? Я им говорю, что у нас еще не до конца использовано «Дно», в перспективе еще поездка по Волге, по широкому раздолью, на лучших в мире пароходах, в условиях несравненного дорожного комфорта – Боже мой! Какое счастие быть актером Московского Художественного Театра!