Рампа и жизнь - [15]

– В движеньи мельник – жизнь ведет, в движеньи…

«На дне»

Немирович-Данченко, суеверный человек, говаривал, что пьеса, в которой участвует Вишневский, всегда имеет успех.

Я этот взгляд расширил и решил, что всякое дело, в котором участвует Вишневский, всегда, по аналогии, будет иметь успех.

Есть люди, приносящие счастие и наоборот.

Когда, по приезде в Москву, я явился в Художественный Театр, меня встретила обстановка родного дома: очевидно Вишневский «раззвонил» меня во всю. Во всяком случае, Немирович-Данченко явно забыл свое такое еще недавнее:

– «А на что вы нам нужны?»

Он понял, что на некоторые и очень полезные вещи я, все-таки, могу быть нужен, и принял меня деловито, но с полной мерой своего обаяния.

Долго и подробно расспрашивал о поездке с «Осенними скрипками», похвалился, между прочим, тем, что это он нашел Сургучева, и улыбаясь, спросил:

– Чувствую, что чреваты вы какими-то новыми и интересными предложениями.

– Задумал идти с большого козыря… показать губерниям и уездам знаменитую вашу постановку «На дне»!

И тут я имел острое удовольствие увидеть, как такой испытанный игрок, как Немирович-Данченко, на секунду – но только на секунду – потерял свое обычное равновесие.

– Вы это серьезно? – спросил он после маленькой паузы.

– Владимир Иванович, я не посмел бы вас беспокоить, если бы собирался играть в бирюльки.

Он пристально посмотрел на меня, как бы взвешивая мой удельный вес.

– Но вы учли количество действующих лиц?

– Первым долгом учел.

– Тогда разверните мне ваши соображения.

И я начал развертывать.

Внимательно выслушав, он ответил:

– Дорогой мой, если бы я с вами играл в карты, я бы ни секунды не задумался над вашим ходом, но тут ведь не карты, а живые и почтенные люди.

– Артисты первого в мире Театра, – с подчеркиванием добавил я.

– Во всяком случае – артисты Художественного Театра, – исправил он с довольной улыбкой, – это в некотором роде обязывает…

– И даже очень, – согласился я вполне искренно.

– «Осенние скрипки», – это было почти просто… А тут… Простите меня, я привык понимать механизм сложных предприятий… Я осведомлен, что вы блестящий организатор, и все-таки, на этот раз я боюсь единоличной ответственности. Завтра у нас заседание Правления: не откажетесь ли вы присоединиться к нам?

– Помилуйте, Владимир Иванович, за честь почту…

– Ну, ну, молодчик упал нам на голову, – сказал он на прощанье.

На другой день, на ять подкованный, явился я на заседание Правления.

Увидев меня, Вишневский бросился навстречу, прижал к груди и задыхаясь воскликнул:

– Какая счастливая и веселая была поездка!

– Да вот, затеваю другую.

– «На дне»?

– «На дне».

– Ну, а я же тебе что говорил? Успех, успех, успех!

И, чтобы не сглазить, плевал через плечо, стучал по суху дереву, которое, мол, назад не пятится.

Ждали Станиславского, дверь отворилась, и Олимп снизошел на землю.

Я никогда не видал его вне сцены – и был поражен: в жизни он был еще выше и обаятельнее.

Огромный рост, стройный, поразительные молодые глаза и совершенно седая голова – вечный первый любовник.

Российский первой гильдии купец, фабрикант, за театром ни на секунду не забывший своего московского купеческого дела, а в купечестве говорили, – прижимистый хозяин.

В нем уживались два естества – и это было самое поразительное.

Потом, после долгих дней, уже выяснилось для меня из «тайн» театра, что он многого, и даже по-купечески, не понимал: он не понял сначала «Чайки», он не понял прелести «Вишневого Сада», «Доктора Штокмана»… Но, когда такой педагог, как Немирович-Данченко, брал его, что называется, за бока и растолковывал ему, в чем дело, – богато одаренная натура начинала постигать сущность вопроса, – он становился виртуозом и доходил до подлинной гениальности.

На сцене у него было такое обаяние, какого даже испытанные театралы не запомнят.

На сцене проступала его третья ипостась: детскость. Самое пленительное человеческое и актерское начало.

И вот, все, что он постиг и почерпнул от Немировича-Данченко, он, на старости лет, решил оформить в «систему».

Иными словами, решил алгеброй проверить Гармонию. Начал бередить свой внутренний мир и хронометрировать каждое биение своего творческого сердца и… на этом потерпел горькое крушение! Он стал играть хуже, он потерял то, что называется непосредственностью, и уже, например, совершенно не мог справиться с Пушкинским Сальери.

Это было тем же наказанием, какое когда-то Господь Бог наложил на Адама и Еву: не прикасайтесь к древу познания добра и зла.

И чем больше и упорнее разрабатывал он свою «систему», тем дальше от него уходил Рай. Пропадали, линяли цветные нити, – и его игра очень часто становилась сероватой.

И самым главным было то, что он сам это отлично понимал.

Умница Немирович-Данченко всегда говорил молодым писателям:

– Никогда не читайте книг по искусству, не ковыряйтесь в душе своей и не старайтесь познать, что и откуда идет: потеряете главное!

Увы! Подобного совета он не мог дать такому человеку, как Станиславский, – дружба связывала, правда съеживалась.

* * *

Но поди, разберись в Немировиче-Данченко. Наши отношения начались: «на что вы нам нужны?» А кончились трогательной и доверительной взаимной нежностью на многие годы. Присмотревшись к нему внимательно, я понял, как сложен и малопостижим был этот человек.