Рампа и жизнь - [13]

Автор меня не знает.

И – быстрота, глазомер и натиск – я ее самовольно подписал именами почти всех артистов Художественного Театра.

Я рассуждал так: своим друзьям автор не откажет… Расчет оказался верным. Права на наши гастроли были телеграфно же даны.

В труппу вошли: О. Л. Книппер-Чехова, Муся Жданова, А. Л. Вишневский, И. Н. Берсенев, П. А. Павлов, Н. Г. Александров.

Кроме того, для добавочных работ мною были приглашены: И. Я. Гремиславский, художник-декоратор. Его задачей было делать на местах или декорации новые, или приспосабливать декорации старые, уже в театрах имевшиеся.

Еще мною были взяты сотрудники Театра, «коноводы» массовой сцены: остальной состав набирался на местах, ибо все считали за честь как-то быть полезными «Московскому Художественному Театру».

В. Бебутов заведовал сценой и труппой. Суфлировал К. Раич.

Костюмы для поездки, с разрешения Немировича-Данченко, были даны Театром.

И, несмотря на то, что в пьесе было главных действующих лиц всего шесть человек, везти пришлось человек тридцать: хотелось показать трем сестрам все со столичным размахом и по-московски.

Поездка с «Осенними скрипками» была триумфальной. Мы провезли их в Харьков, Киев, Одессу, Ростов. Везде – успех и аншлаги.

Иногда и нарывались на провинциальный патриотизм.

Так, например, в Киеве до меня долетел такой разговор:

– Книппер?.. Ну, что ж Книппер? В «Осенних скрипках» нужно смотреть нашу Пасхалову…

Надо сознаться, что русскую театральную провинцию не так-то легко было завоевать. Провинция видывала виды и умела запоминать.

И я был рад, что мой первый большой и настоящий блин не вышел комом и, когда в Ростове-на-Дону мы сыграли последний спектакль, – я воздел руки к небу – ныне отпущаеши!

Перед отъездом собрались на вокзале, насытились красным северо-кавказским борщом, турецким хлебом, настоящим черкасским мясом, закончили крымским виноградом, который назывался: «дамские пальчики».

Не пожалел я и шампанского, поздравил труппу с окончанием нелегкой задачи: мне ответили единодушными аплодисментами.

Но, Боже мой, сколько трудностей было в дороге, каким сложным было это путешествие, и как я облегченно вздохнул, когда все это, наконец, благополучно окончилось! Всем заплачено, все хорошо заработали, все довольны и, в добрый час, расстаемся друзьями.

И только Вишневский, как Мефистофель, шепчет на ухо:

– Слушай меня внимательно: не зарывай таланта в землю… Ты гениальный организатор, ты – Наполеон!

Посмотри, как блестяще прошла поездка в художественном, материальном и административном смысле. Твой «штаб» работал на пять с плюсом… Ты выдержал экзамен перед Немировичем, а это нелегко, уверяю тебя… Ты – Наполеон! А кроме того ты оказываешь великую идейную пользу русскому Театру… ибо, показывая спектакли нашего Театра, ты подымаешь восприятие провинциальной публики. И в то же время и сами провинциальные директора принуждены будут поднять уровень своих собственных спектаклей, отказаться от халтуры – ты понимаешь? Какой это прогресс в искусстве? Задумав возить наши спектакли, ты открыл золотую руду! Слушай старого актера… Ты нащупал золотую руду и не выпускай ее из своих рук… Ты кончишь миллионером! Не бросай начатого, не отшвыривай удачи, которая тебе в руки идет!

– А что вы еще советуете?

– «На дне», Леонид! «На дне», дорогой мой Леонид Леонидов!

– Веселенькая история, – ответил я, – в «Осенних скрипках» шесть человек, а в «На дне» будет втрое больше!

– Давай считать.

И мы с Вишневским стали считать по пальцам.

В нем, не взирая на годы, было что-то наивное, детское и непосредственное.

И любила его вся Москва.

Он был неизбежным посетителем всех мало-мальски видных московских свадеб, обедов, вечеров и везде он суетился, был своим человеком, помнил дни всех именин и сорокоустов, проведывал больных.

А кто раззвонил Леонида Андреева по Москве? – спрашивал он, – я! – и Вишневский гордо бил себя в грудь.

Актер он был в общем средний, но с большим чутьем к ансамблю и, кроме того, по словам Немировича, «в нем свойство чудное имелось» – он был везуч и пьеса с его участием всегда имела успех.

Не желая входить в пререкания с этим милым чудаковатым человеком, я обещал подумать об его «прожектах», а в это время звонок и хриплый выкрик швейцара:

– Поезд на третьем путе!..

И все бросились к выходу.

Актеры – в Москву, я – в Новороссийск. Нервы стали отходить, и я сразу ощутил свою усталость, усталость от всего: от поездки, от вечного напряжения, хлопот, сомнений, недоразумений, актерских самолюбий, и прочего, и прочего, и прочего. И в то же время меня неукоснительно занимал один вопрос: в чем дело? Я каждый спектакль, из вечера в вечер, смотрел «Осенние скрипки». Играют, произносят те же слова, что играют, произносят другие актеры и в Харькове, и в Киеве – и в то же время в манере, интонации, в игре есть нечто совершенно иное – неуловимое, воздушно-приподнятое и прелестное: как будто те же слова и те же реплики покрыты легким налетом лака, которого нет нигде в России и, может быть, – нигде в мире.

Передо мной целый месяц жили люди, которых нигде не встретишь: Федот, да не тот. Была какая-то особенная, тонкая и непостижимая портретная и речевая ретушь, которой никакой театр до сих пор не знал.