Раквереский роман. Уход профессора Мартенса - [7]

— «Сии четыре крестьянина госпожи фон Тизенхаузен… — Кто-то крикнул: „Первая ложь!“ — но поручика это, разумеется, не остановило —…четыре крестьянина, предков которых вместе с мызой, угодьями и крепостными крестьянами девяносто шесть лет назад на законном основании откупил у шведского государственного советника фон Бредероде, в прошлом — полного хозяина Раквере, дед покойного супруга госпожи фон Тизенхаузен, господин Ханс Хейнрих фон Тизенхаузен, сии четверо строптивцев, являющиеся бесспорной собственностью госпожи фон Тизенхаузен и находящиеся в полной ее власти, обязанные подчиняться всем ее распоряжениям, в чем, ergo, нет и не может быть ни малейшего сомнения, — эти четверо неразумных строптивцев за противодействие приказам своей госпожи и за посев семян сопротивления в душах других раквереских крестьян, за бесстыжую клевету на свою владелицу, за необоснованные обвинения, и за напрасное беспокойство, причиненное оберландгерихту, и, наконец, для назидания всем тем, кого подобное безмозглое сопротивление могло бы совратить с пути послушного выполнения воли своих истинных хозяев, учитывая, что их действия, как следует полагать, скорее плоды их глупости, нежели истинной злонамеренности и строптивости, подлежат наказанию розгами в следующей мере: Адам Симсон с Раквереской мызы — сорок ударов, Каарел Ламмас с Раквереской мызы — тридцать ударов, Юхан Тонн и Калдаалусский Яак с Раквереской мызы — каждый по двадцать ударов…»

За прожитые мною в Раквере дни я уже достаточно колесил по городу и разговаривал с людьми, чтобы сейчас в этой массе бледных окаменевших лиц кое-кого узнать. Вот этот молодой здоровяк с таким смешным бесцветным лицом крестьянина, но прямо-таки с греческим профилем, который гулким баритоном крикнул: «Послушайте, что он говорит — крепостные крестьяне деревни Раквере, когда все они граждане города Раквере!» — это трактирщик Иохан Розенмарк. А эти двое тощих с кислыми лицами, которые рядом со мной обменивались мнениями (может, для того, подумалось мне, чтобы через меня дошло до мызы): «Wir haben ja immer jesacht, ein Ungluk brinjen wir uns mit diesen Grauen auf den Hals»[5], — это были кистер Гёок, или, как он сам, наверно, произносил, кистер Йёок, и портновский мастер Кийгель.

Тут все четверо осужденных, все четыре преступника, оставшиеся в одних рубахах, были подготовлены к экзекуции, а три барабанщика сгрудились в уголке отделенной канатом площадки. Офицер подал знак, грохнули барабаны, к каждому преступнику подошли два солдата с розгами — один справа, другой слева, и началось: свист и чмяканье прутьев прорезали тишину.

Странно, что звуки ударов почти перекрывали барабанный бой. И стоны избиваемых. По крайней мере, до тех пор, пока стоны не перешли в крик. До тех пор, пока слышалось только ритмически совпадающее с розгой глубокое «ох!», «ох!», «ох!». Ни слова больше ни один из них не произнес. Странно, что барабаны не заглушили полностью свиста розог. Воздух над барабанным боем и за ним был наполнен этим свистом, воспринимаемым скорее не ушами, а кожей лица, ресницами. Избиение продолжалось, и я почувствовал, что в этом сыром, свинцовом воздухе середины утра над толпой висит что-то еще. Я имею в виду не распыленный на мельчайшие частицы лихорадочный озноб страха, не дрожь отвращения, с чем мой разум сразу вступил со мною в спор, пытаясь убедить меня, что это, учитывая ситуацию, вполне естественно. Я имею в виду холодные брызги липкой слякоти, взлетавшие из-под розог, когда розги концом стегали по земле, и окроплявшие лица стоявших поблизости людей. А потом, после десятого или пятнадцатого удара, рубахи на мужчинах окрасились кровью, и я вдруг почувствовал, как что-то теплое брызнуло мне на лоб над правым глазом и на скулу. Я провел рукой по лицу и увидел на пальцах кровь, слетевшую с розги, только я не знал, чья она — сапожника Симсона, или мясника Ламмаса, или слесаря Тонна, или бобыля Яака. Все-таки, наверно, Симсона. Он лежал ближе всех, в четырех шагах от меня.

Барабаны вдруг смолкли, и мне показалось, будто тишина ударила меня по затылку. Поручик что-то кричал в этой тишине, — не знаю, почему они непременно всегда кричат? — и сразу избитые стали сами подниматься с соломы. Когда они, окруженные солдатами с блестящими штыками, натягивали на окровавленные рубахи свои сермяги, трактирщик Розенмарк громко сказал:

— Сами вы сегодня в трактир прийти не сможете. Пусть придут ваши жены, сыновья, дочери — за зельем. Черт подери, такие кровавые раны нужно промыть вином и лечить, не то еще загниют, ведь стегали вместе с грязью и конским дерьмом. У кого баня сегодня топится? У Симсона? Изнутри тоже нужно промыть — и подумать, может. Ну я побегу за прилавок, а ваши пусть приходят. Кварту на каждого избитого и штоф на всю баню даю бесплатно.

И я помню, уже в тот раз, уже тогда я услышал, как в расходящейся толпе кто-то кого-то спросил:

— Какого дьявола трактирщик позволяет себе такое говорить? Wie kann ег sich’s leisten? Wenn die deutschen Stadtbiirger das Maul halten?![6]

И в ответ кто-то пробурчал:

— Откуда мне знать? Одни говорят: просто дерзок на язык. А другие — что в Таллине у него рука есть…