Раковина - [3]

Дальше!

Разверзни широкое лоно,

Женское тело прими,

В глуби

Его упокой.

Я же,

Один и отзывен,

Навстречу солнца.

По зыби,

Бешеным бегом звеня,

Вспеню серебряный путь.

1917.

«Окном охвачены лиловые хребты…»

Окном охвачены лиловые хребты,

Нить сизых облаков и пламень Антареса.

Стихи написаны. И вот приходишь ты:

Шум моря в голосе и в платье запах леса.

Целую ясный лоб. О чем нам говорить?

Стихи написаны, — они тебе не любы.

А чем, а чем иным могу я покорить

Твои холодные сейчас и злые губы?

К нам понадвинулась иная череда:

Томленья чуждые тебя томят без меры.

Ты не со мною вся, и ты уйдешь туда,

Где лермонтовские скучают офицеры.

Они стремили гнев и ярость по Двине,

Пожары вихрили вдоль берегов Кубани,

Они так нехотя расскажут о войне,

О русском знамени и о почетной ране.

Ты любишь им внимать. И покоряюсь я.

Бороться с доблестью я не имею силы:

Что сделает перо противу лезвия,

Противу пламени спокойные чернилы?

1918.

«Трагические эхо Эльсинора!»

Трагические эхо Эльсинора!

И до меня домчался ваш раскат.

Бессонница. И слышу, как звучат

Преступные шаги вдоль корридора.

И слышу заглушенный лязг запора:

Там в ухо спящему вливают яд!

Вскочить! Бежать! Но мускулы молчат.

И в сердце боль тупеет слишком скоро.

Я не боец. Я мерзостно умен.

Не по руке мне хищный эспадрон,

Не по груди мне смелая кираса.

Но упивайтесь кровью поскорей:

Уже гремят у брошенных дверей

Железные ботфорты Фортинбраса.

1918.

«Да, грозный сон приснился мне…»

Да, грозный сон приснился мне. Стою я

На берегу реки, а за рекой

Закат невыносимый хлещет в небо,

И Богоматерь с черными глазами,

С лицом охряным, в аспидном плаще,

Под ним скрывая наглухо младенца,

Над пламенем кипящим возлетает.

Внезапный вихрь распахивает плащ,

Соскальзывает он, младенец виден,

И это — слушай! — не ее Христос,

А мой Исидор. Я бегу к реке,

Вброд не решаюсь, простираю руки,

Рыдаю, а она, а Богоматерь,

Запахивает с сердцем плащ и, круто

Вдруг обратясь, уносится в закат…

Я ринулась, проснувшись, к колыбели.

Спокойно все. Ребенок ровно дышит.

И все-таки, я всей душою знаю:

Недолго жить ему…

1920.

«Встало утро сухо-золотое…»

Встало утро сухо-золотое.

Дальние леса заголубели.

На буланом склоне Карадага

Белой тучкой заклубились козы.

А всю ночь мне виделись могилы,

Кипарисы в зелени медяной,

Кровь заката, грузное надгробье,

И мое лицо на барельефе.

А потом привиделось венчанье.

В церкви пол был зеркалом проложен,

И моей невесты отраженье

Яхонтами алыми пылало.

А когда нам свечи засветили,

И венцы над головами вздели, —

Почернели яхонты, погасли,

Обратились высохшею кровью.

Я проснулся долго до рассвета,

Холодел в блуждающей тревоге,

А потом открыл святую книгу,

Вышло Откровенье Иоанна.

Тут и встало золотое утро,

И леса вновь родились в долинах,

И на росном склоне Карадага

Белым облачком повисли козы.

Я и взял мой посох кизиловый,

Винограду, яблоков и вышел,

Откровенье защитив от ветра

Грубым камнем с берега морского.

1918.

«Лес темной дремой лег в отеках гор…»

Лес темной дремой лег в отеках гор,

В ветвях сгущая терпкий запах дуба.

С прогалины гляжу, как надо мною

Гигантским глобусом встает гора.

А подо мной размытые долины

В извилинах, как обнаженный мозг,

И бронзовые костяки земли

Вплавляются в индиговое море.

Втыкая палку в подвижную осыпь,

Взбираюсь по уклону. Рвется сердце,

И мускулы усталых ног немеют,

И сотрясается, клокоча, грудь.

Вот весь внизу простерся полуостров.

Синеет бледная волна Азова,

И серым паром за тончайшей Стрелкой

Курится и колеблется Сиваш.

А впереди прибоем крутолобым

Застыли каменистые хребты,

Все выше, все синее, встали, взмыли, —

Прилив гранита, возметенный солнцем.

А солнце, истекая кровью чермной,

Нещадные удары за ударом

Стремит в меня, в утесы, в море, в небо,

А я уже воздвигся на вершине,

Охваченный сияющим простором, —

И только малые подошвы ног

Меня еще с землей соединяют.

И странный гул клубится в тишине:

Не шум лесной, не мерный посвист ветра, —

Как бы земля в пространстве громыхает,

Гигантским в небе проносясь ядром,

Иль это бог в престольной мастерской

Небесных сфер маховики вращает.

И руки простираются крестом,

И на руках как бы стигматы зреют,

И как орган плывет медовым гудом

Всколебленная вера и любовь…

И я повелеваю Карадагу

Подвигнуться и ввергнуться в волну.

1918.

«Закрыв глаза, пересекаю брег…»

Закрыв глаза, пересекаю брег.

Прибоя гул растет и подавляет.

И, обожженный хладным брызгом влаги,

Я останавливаюсь и гляжу.

Как тусклы лопасти стальных валов,

Как бледны свитки фосфористой пены,

И крупные алмазы Ориона

Дробятся в возметенной глубине.

О море! Родина! Века веков

Я полыхал сияньем фосфористым

В твоей ночи. На рыбьей чешуе

Я отливал сапфиром и смарагдом.

Я застывал в коралловую известь

В извивах древовидных городов.

И вот теперь, свершась единым сгустком,

Несу в себе дыхание приливов,

И кровь моя, как некогда, нагрета

Одною с южным морем теплотой.

Стою. И слушаю. Клубится гул.

В глухих глубинах беглый огнь мерцает.

И, побежденный подвижным магнитом,

В разбег волны я медленно вхожу.

1918.

«Пологий берег мягко сошел к волне…»

Пологий берег мягко сошел к волне;

Песок сияет, зноем прогрет насквозь;

            Прозрачный парус тихо скользит вдаль;

     Ленью ленивой ласкает полдень.

А там, за мысом, выгнулся тонкий мол;