Раковина - [2]

Как последождная победная дуга.

И клятву выковав в произнесеньи четком, —

Спокойный человек с квадратным подберодком

Запаивает жезл в медь маленькой руки, —

И, чуя пиршество, чертят по небу птицы:

По мрамору ступень упруги и легки

Шаги Диктатора, — плеск молока волчицы.

1917.

ГРЯДУЩИЙ

Князь от Иуды оскудел,

И Воин не приидет боле,

И на Давидовом престоле

Четвертовластник тяжко сел.

И на священных высотах

Воздвиглись капища Ваала,

И мерзость перекочевала

На жертвенный, на древний прах.

У божьего святого дома

Умяли площадь ипподрома,

Метали диск и гнули лук,

Ремнями мерзостных подпруг

На Вакховы пиры и пляски

Влекли Левииных сынов,

Срывали с дочерей завязки

Их берегущих поясов.

Священников колесовали,

Топили в быстрине реки,

Пророкам очи выжигали

И вырывали языки.

И матерей, что обожгли

Детей печатью обрезанья,

Влекли на смерть и поруганья,

Нагими по земле влекли.

И, взяв младенческие трупы,

Крепили к высохшим сосцам,

И там, где приземился Храм,

И где Стена свои уступы

Взнесла к безмолвным небесам, —

Их повергали в пепел смрадный.

Так встал кровавый и громадный,

Захлестнутый проклятьем век.

И страстный исступленный бег

Стремила кровь в стесненных жилах,

Стремила мысль: Когда ж придет?

Когда ж Мессия на могилах

Победный жертвенник возжет,

Когда ж под виноградной кущей

Израиль вкусит мир и мед,

Когда ж воздвигнет свой народ

Мессия, — вождь и царь грядущий?

И был закат. В песках пустыни

Кипел и клокотал багрец,

И воспаленные твердыни —

Как цепь проколотых сердец.

За жребием метали жребий

В зубцах закатного венца,

И пламенели в гневном небе

Дориносимые сердца.

И в этот час над рдяной гранью

Как сердце скованной земли

Восстал в дымящейся пыли

Идущий. Обожженной дланью

Он стиснул кипарис жезла,

И власяница облекла

И шеи ствол окровянила.

Как рыжий лес в скалах Кармила

Вокруг гигантского чела

Взметнулась грива. Пали брови

У глаз как терние куста,

И воспаленные уста

Позапеклись меж сгустков крови:

Как будто вырван был язык,

И меч архангела был вдвинут,

И вечно в небо запрокинут

Остался исступленный лик.

Гряди, Пророк! Созрело время.

Секира ждет. Гряди, Пророк!

Народ в оковах изнемог,

И выю надломило бремя.

Гряди! Как угль сердца людей,

И ты да поднесешь к ним пламень,

Да просвистит как пращный камень

Звук яростных твоих речей!

И он идет Тивериадой,

Идет на Иорданский брег,

И напрягают жадный бег

К нему народы — за отрадой,

За покаяньем, за клеймом.

Крестя водою и огнем,

Идет по высотам и долам,

По пастбищам, шатрам и селам,

И царский сотрясает дом

Громоклокочущим глаголом.

Вот полдень. Плещет Иордан.

И солнце жжет, и ветр подавлен.

И в воду погрузивши стан,

Стоит громадный Иоанн,

Полдневным золотом оплавлен.

Стеснился стекшийся народ,

Клубясь белоодеждным стадом,

Прильнул к увалам и оградам,

Стоит и слушает, и ждет.

Но что такая тишина?

Там к Иоанну приступили,

Пытают: — Прореки нам: ты ли,

О ком пророки говорили,

Чья мощь была предречена?

На поле гнойных отвержений

Стоим во тьме и смертной тени

И ждем. Гласил нам Моисей.

И Илия гремел. Исайя

Рыкал как лев. Но ты сильней,

Ты —  как Господь в громах Синая.

Так прореки нам: ты ли, ты

Пришел спасти народ избранный,

На нечестивых грохот бранный

Обрушить с гневной высоты?

Воздвигнуть храм ли, кущей рая ль

Отучнить скорбные поля,

Чтоб вся увидела земля,

Как Богом вознесен Израиль?

Твоя как солнце голова,

Твоя как кедр ливанский выя,

Как Пятикнижие слова, —

Так прореки нам: ты — Мессия? —

И как подземный грузный гул

Пролился голос Иоанна:

 —  Не говорите невозбранно:

Век испытаний не минул.

Я — я не тот, кого вы ждали.

Но он грядет. И близок день!

И знайте: у его сандалий

Я недостоин снять ремень.

1918.

ПОЕДИНОК РОКОВОЙ

Я тихо спал. И в мой пригретый хлев

Вошла, шатаясь, пьяная старуха

И прыгнула. И на плечах почуя

Костлявый груз, я вымчался из хлева.

Луна в глаза ударила. Туман

Затанцовал над дальними прудами.

Жерлянки дробным рокотом рванули.

И тень моя горбатая, как пух,

Комком по светлым травам покатилась.

И чем сильнее острые колени

Мне зажимали горло, чем больнее

Меня язвил и шпорил хлыст колючий,

Тем сладостнее разбухало сердце,

И тем гневнее накалялась мысль.

И длился бег. Выкатились глаза.

И ветер пену с губ сдувал. И чую:

Бежать невмоготу. И сжавши ребра,

И в корче смертной зубы раскрошив,

Я вывернулся вдруг прыжком змеистым,

И захрустела старческая шея,

Мною придавленная. Свист гремучий

Взвился над взбеленившимся хлыстом.

И — понеслись. Не успевал дышать.

И тень отстала и оторвалась.

Луна и ветр в один звенящий крутень

Смешались, и невзнузданная радость

Мне горло разнесла. И вдруг старуха

Простонет: Не могу… — и рухнула.

Стою. Струна еще звенит в тумане,

Еще плывет луна, и блеск, и трепет

Не отстоялись в сердце и глазах.

А предо мной раскинулась в траве

И кроткими слезами истекает

Исхлестанная девушка, — она,

Любовь моя, казненная безумцем.

1920.

ОСВОБОЖДЕНИЕ

Копьями солнца взнесенное,

Здравствуй,

Прохладное утро.

Ветер

Мой парус надул,

Белый,

Как женская грудь.

Сладко прижаться щекою

К его упругому кругу,

В гулкую чашу его

Трепеты моря ловить.

Женщины тело бездушное

Жалко свернулось у борта.

Впалая грудь

Не вдохнет

Солью пропитанных струй.

Что же мне слушать

Внимательным ухом,

Как тайным броженьем

Нежная кожа ее

В каждом изгибе звучит.

Талатта, талатта!