Раки-отшельники - [71]

— Он уже высох.

— Я знаю. Я хотела его выбросить. Но не на пол!

— Он упал.

— Не верю! Я ясно вижу, что ты швырнул его на пол!

Он отошел к кухонному столу, надо собраться, не сказать ничего, о чем придется потом жалеть. Только бы она замолчала.

— И кому теперь придется убирать землю? А?

Он не отвечал.

— Мне, черт возьми, надоело! — сказала она. — До дури надоело ходить тут и видеть твою кислую рожу, и не слышать ни одного доброго слова! Я могу взять и уехать, знаешь ли!

— Вот и езжай.

— Ты не хочешь.

— Если думаешь, что можешь взять и уехать, то ты ничего не понимаешь. И поэтому уезжай.

— Что ты имеешь в виду? Что ты хотел сказать? — спросила она новым недобрым тоном. Она преградила ногой ему путь и выключила радио. Он уставился в газету, но забыл надеть очки и не мог прочитать ни слова на таком маленьком расстоянии.

— Что ты хотел сказать? — повторила она и отняла газету, вырвала у него из рук.

— Это и твой хутор тоже, — сказал он.

— Мой?

— Да, а как ты думала. Если я больше не смогу… здесь работать. Или ты хочешь его продать? А? Родовой хутор. Продать Несхов? Ты этого хочешь?

— Я ничего не хочу, — сказала она неожиданно спокойно, теперь он взял верх. — Я просто хочу, чтобы здесь общались по-человечески.

Что ж, если она не хочет об этом говорить…

— Телевизор сломался, — сказал он.

— Ты можешь взять деньги, которые тебе оставили Эрленд и Крюмме, — сказала она и подтолкнула к нему газету. Голос у нее был совершенно равнодушный, она не понимала, что значит телевизор для двух людей, которые без дела слоняются по дому.

— Там ничего не осталось, — ответил он.

— Деньги от Эрленда? — послышался голос отца из гостиной.

— Тебя это не касается! — крикнул Тур.

— Он получил двадцать тысяч на хутор, — сказала Турюнн.

— Там ничего нет. Крысы… все съели, — объяснил он.

— Крысы стоили немногим больше одиннадцати тысяч, — сказала она. — А остальное?

— Все ушло. Рустаду за кастрацию, швы, и вакцины, и за осеменение, и в зерновую компанию. Я жду решения с бойни. Но телевизор нам обойдется дорого.

— Отличный телевизор можно купить за три тысячи.

— У нас нет трех тысяч.

— Может, у меня есть. Посмотрим. Не знаю. Посмотрим.

Он засел в кабинете с большим облегчением, что наконец-то научился пользоваться почтовым переводом. Они с матерью как-то просидели целый вечер и разобрались, как это делается. Иначе Турюнн пришлось бы ехать в банк, где она увидела бы все доходы и расходы, и поняла бы, насколько на самом деле плохи дела. Без маминой пенсии концы с концами больше не сходились, вот в чем дело. И даже представить себе невозможно, как бы он рассчитался с дератизаторами, не будь этих денег от Эрленда. Он с ужасом вспомнил тот день, когда втащил себя задом-наперед вверх по лестнице и на руках подтягивался в свою комнату, чтобы достать наличные. Он не мог никому позволить рыться в его тумбочке, пришлось разбираться самому, пока отец спал, а Турюнн была в магазине. Дератизаторам он заплатил наличными, и еще тысяча осталась, но об этом никому знать не надо.

Тут он услышал, как она достала пылесос и включила его в гостиной. Завтра приедет Арне с акевитом, какое счастье, что остались деньги ему заплатить. Он уставился на пачку еще неоткрытых конвертов, полных цифр, которые надо вписать в нужные столбцы и строки. Как будет хорошо с акевитом. Она ни черта не понимает. Неужто она в самом деле думает, что хозяйство можно вести одними хорошими отношениями.

…

— Звонила Турюнн, — сказал Эрленд.

— Я так и подумал, — ответил Крюмме. — Что-то случилось?

— Ей нужно три тысячи крон. На хуторе сегодня вечером сломался телевизор.

— Да уж, не густо у них там с деньгами.

— Я переведу ей завтра. При переводах за границу нельзя воспользоваться интернет-банком, а то бы отослал ей их прямо сейчас.

— Как у нее дела в остальном?

— Отвратительно. Тур в последнее время стал очень жестким. Сегодня он даже сказал, что это ее долг — там оставаться, чуть не буквально заявил, что либо она остается, либо хутор будет продан. Кажется, она совсем скисла. Я сказал, что ей надо собрать шмотки и ехать сюда, но тогда она разозлилась на меня…

— Ничего удивительного.

— У него же есть сменщик! И домработница была!

— Все не так просто, Эрленд. Она чувствует свою ответственность.

— Да, пожалуй, — сказал он и сел на диван рядом с Крюмме, разглядывая пустую чашку из-под эспрессо, стоявшую у рюмки с коньяком, и огонь в камине, извивавшийся желтыми червячками с голубыми кончиками. Крюмме обнял его за плечи.

— Пошли ей десять.

— Я так и собирался, — сказал Эрленд.

Через два дня они узнают, забеременели ли Ютта с Лиззи или хотя бы одна из них. У обеих была задержка, но это ничего не значило, как они сказали, одно только нетерпение могло повлиять на цикл. Через два дня пройдет две недели с вечера, когда они с Крюмме стояли в ванной на Амагере, прижавшись друг к другу лицами, каждый со своим сосудом в руках и сильно колотящимися сердцами. Задумываясь о том, сколько тысяч раз у него было семяизвержение, исключительно ради их с Крюмме удовольствия, он понимал, что теперь все иначе. Во всем действе присутствовало какое-то благоговение, когда он кончил, на глаза навернулись слезы. Ребенок. Его ребенок. Ютта отметила его сосуд синей черточкой, Лиззи должна была забрать сосуд у Крюмме. Группы крови подходили при любых комбинациях, и выбор оставался за ними, как сказал врач. А поскольку Лиззи была высокой, а Ютта маленькой, они договорились, что Ютте лучше подойдет Эрленд. Отдав дамам сосуды, они отправились в гостиную. В спальне, где происходило самое главное, горели свечи и дымили благовония. Ханне Бёль пела низким голосом, Ютта и Лиззи приняли душ и ждали в одних халатах. Никто не произнес ни слова, пока они не заперлись вдвоем. Все было так чудесно, почти нереально. Они с Крюмме сидели в гостиной, держась за руки, не говоря ни слова целую вечность, пока Ютта с Лиззи не вышли. Он уже подумывал, не забежать ли в спальню и не сказать ли, что он передумал, но очень обрадовался, когда они обе, держась за руки, вышли в гостиную. Крюмме вскочил и сказал: