Рафферти - [8]

Рафферти снова умолк, но не ради эффекта, а для того, чтобы слушатели лучше поняли смысл его слов.

— Уже двадцать четыре года я борюсь за права рабочих. Я воевал и воюю с коммунистами — и в рабочем движении, и вне его; я борюсь с несправедливыми и нечестными хозяевами.

Лично у меня нет состояния, живу я в одном и том же доме из шести комнат, который мы с женой купили семнадцать лет назад и до сих пор не выплатили за него всех денег. Жена не держит прислугу и сама стирает наше белье и белье наших троих детей. У нас есть «бьюик», который мы купили уже подержанным.

В полиции имеется досье на меня. Как-то в течение одних только суток меня арестовывали столько раз, что я сбился со счета: в тот день я принимал участие в пикетировании одной из фирм в Стоктоне штат Калифорния, нам пришлось то и дело схватываться с гангстерами, которых наняли хозяева. Меня судили и приговаривали к наказанию за пикетирование, за драку, за оскорбления, за незаконное ношения оружия и по многим другим статьям, — все это явилось следствием моей деятельности в качестве профсоюзного работника. Меня неоднократно избивали нанятые фирмами бандиты, полицейские сломали мне нос, я часто подвергаюсь нападениям и выслушиваю угрозы. В мою машину бросали бомбы, и я просто не в состоянии перечислить, из каких городов и сколько раз меня высылали.

Всю свою жизнь я посвятил борьбе за интересы рабочих и не перестану бороться, пока живу и дышу.

Рафферти остановился и налил стакан воды из графина, но пить не стал. В зале по-прежнему царило глубокое молчание.

— Я не добивался разрешения прийти сюда, на заседание комиссии, — меня вызвали повесткой, предупреждавшей, что явка обязательна. Я не одобряю деятельности вашей комиссии и тактики ваших следователей при допросе свидетелей. Как функционер профсоюза транспортных рабочих я автоматически считаюсь членом Американской федерации труда. Федерация официально осудила отказ профсоюзных деятелей от дачи показаний на основании прав, предоставляемых пятой поправкой к конституции. Я голосовал против такого решения и до сих пор с ним не согласен. Я твердо считаю, что конституционные гарантии, выработанные нашими предками, должны полностью распространяться на всех граждан нашей страны, чем бы они ни занимались в частной жизни.

Несколько свидетелей, которых комиссия вызвала за последние недели, сослались на первую или пятую поправки и отказались давать показания. Несмотря на решение федерации труда, я лично считаю, что они имели на то полное право. Если я найду, что ответ на тот или иной вопрос, заданный кем-нибудь из членов комиссии, может меня скомпрометировать или послужить впоследствии основанием для привлечения к судебной ответственности, я тоже откажусь давать показания, сославшись на первую или пятую поправку к конституции США.

Впрочем, заканчивая свое выступление, должен сказать, что нет таких вопросов, отвечая на которые я мог бы себя скомпрометировать. Я пришел сюда вопреки своему желанию, глубоко убежденный, что ваша комиссия занимается совершенно не тем, чем следует. Однако я готов дать показания и откровенно ответить на все вопросы; я ни минуты не сомневаюсь, что мне нечего скрывать сейчас и не придется ничего скрывать в дальнейшем. Будь что будет. Спасибо за внимание, господа.

Филипп Хант поджал тонкие, бескровные губы и ядовитым голосом, таким же бесцветным, как тщательно протертые очки на его хрящеватом носу, повторил:

— Будь что будет!

Он отвернулся от огромного, во всю стену, окна с тяжелыми бархатными портьерами. И эти портьеры, и толстый ковер на полу, и вообще вся обстановка комнаты стоили больших денег и свидетельствовали о хорошем вкусе, но, очевидно, не самого хозяина, а дизайнера, специалиста по интерьеру. Комната находилась в здании — тоже очень дорогом.

Сэм Фарроу, задумав в свое время перебазировать исполнительный комитет своего профсоюза (уже много лет профессиональный союз транспортных рабочих рассматривали как его профсоюз), решил, что самым подходящим местом будет столица страны. А здание, где расположился комитет, стало в известной мере памятником стоимостью в три миллиона долларов, который Фарроу воздвиг самому себе и которым гордился так, словно собственноручно его построил.

Секретарь-казначей исполнительного комитета профсоюза Филипп Хант нервно снял воображаемую ниточку с рукава темного старомодного костюма, сшитого на заказ, и сел на стоявший перед кушеткой стул.

— Да, будь что будет, — еще раз повторил он. — Уж не сошел ли Рафферти с ума? Разве он…

Сэм Фарроу поднял старческую, изуродованную ревматизмом руку. Когда-то она была тяжелой, как окорок, и крепкой, как сталь.

— Хватит, Филипп, — сказал он. — Я сам все слышал.

— Нет, он совсем обалдел! Ты что-нибудь знал об этом, Сэм?

— Мальчик, вероятно, понимает, что делает, — ответил Фарроу, морща лоб и посматривая на Ханта. — Джек не сделает ничего, что могло бы повредить…

— Сэм, но ты же слышал! Он собирается отвечать на вопросы, хотя тебе и другим советовал совсем другое. Что он вообще намерен сделать? Разрушить все?

— Успокойся, Филипп. Я знаю Джека лучше, чем родного сына. Он мне ближе собственного парня. Восемнадцать лет… — Сэм помолчал, вспоминая прошлое. — Может, ему и следовало бы предупредить нас, но он, наверное, не хотел причинять мне новых неприятностей. И все же я уверен, что Джек поступает наилучшим, с его точки зрения, образом. А раз так он считает, значит, это и в самом деле лучший выход из положения.