Радуга (Мой далекий берег) - [14]

В утро под конец студенца Ивку призвали в воротную стрельницу. Снизу, стоя на дороге, смотрела на нее закутанная в лохмотья женщина с черным от мороза опухшим лицом. Прирожденная ведьма. К женщине прижималась девочка-подросток, из-под платка, спущенного к бровям, торчал побелевший нос и сверкали глаза. Среди беженцев было достаточно прирожденных, но ковену пока удавалось противостоять силе измученных и голодных носительниц Дара. Не выходило одного — развернуть сплетения так, чтобы беженцы ушли, или допроситься помощи от ковенов полудня: Согдаи, Исанги, Шужема и Браговы. Даже узнать, что там происходит сейчас. То же было и с ковенами на севере, около Черты. Вязкая, страшная в своей необъяснимости глухота.

— Я — Велга. Где правитель Кромы?

— Ивка Крадок! — мертвецы лежали прямо под ней, и Ивка невольно отвела глаза.

— Мы умираем. Почему вы не открываете ворота?

— Если я открою ворота, мы умрем тоже.

Велга дернула платок и прикусила губу.

— Берегиня светит всем. По какому праву ты решила, что ваши дети должны выжить, а наши — умереть?

Бургомистр, стоявший рядом, наклонился к Ивке:

— Ты решаешь, но она права! Это несправедливо.

Ивка отчеканила:

— Меняйся: твоя внучка на ее дочь.

Девчонка около Велги вздрогнула. Хаген до крови закусил губу.

— Еще неделю, — сказала Ивка. — До Имболга. После все.

— Можно бы обмолотить соломенные крыши. Там всегда остается зерно…

Ведьма бросила на мессира Хагена уничижительный взгляд.

— Я прокляну тебя, — сказала Велга.

С ослепительного неба светило солнце. Свиристела, тинькала, захлебывалась беззаботная синица в ракитнике над Радужной: проедала зиму насквозь. Пламенели ветки. А лагерь внизу заволновался, будто ведьмовское варево, под которым развели чересчур сильный огонь.

Ночью беженцы ушли. Исчезли как от недреманных очей ведьм-соглядатаев, так и часовых на стенах. Если ушли Укромным лесом — не увидеть: ищи — не ищи. Остались мертвые — жирующих волков пришлось отгонять огнем. Остались грязные следы на утоптанном снегу. Ветер лениво волочил клочки соломы и прутики, раздувал вонь неухоженных тел и тлеющие костры. Ивка смотрела сверху на желть, синеву и рыжее, на изгибающееся среди голых веток месиво дороги, на далекие дымы… Двойную стражу со стен велела не снимать и не отпирать ворота. Пустила дознатчиков по следу. Беженцы будто растворились. Сожгли под Кромой несколько хуторов и развалили мельницу, людей не тронули — ущерб не велик. На утреннем небе бледным платком повисла растущая луна.

Ведьма знала, что обольщаться не надо. Ивке так и не удалось узнать, с чьей помощью ушла государыня и как сбежал раненый пограничник Андрей. Едва она (или кто-то из ковена) пробовала войти в расслабленный разум охранников, начинала жутко болеть голова. Дом Старой Луны берег тайну. Ничего странного не было в этом. Берегиня, воплощенная в смертном теле, позволяла этому телу прожить не одну сотню лет. Но когда вместилище изнашивается, сила способна излиться самым непредсказуемым и неприятным образом. В поиски Ивки могла вмешаться Дева, дарующая (и отбирающая) красоту и ясное зрение; могла поставить на своем властвующая жизнью, смертью и временем Мать (у невестки Крадок презрительно дернулся угол рта — государыня так и не родила детей); могла испортить все наделенная мудростью и опытом, но вредная Старуха… но опасней всего, что каждая из них могла обернуться и четвертым, тайным, редко явленным ликом… Ивка отступила. Ей ли бояться поединка? Ей, ученице Ястреба Крадока — первого меча Берега? Она просто до судорог, до скрежета зубовного презирала государыню: ту, что посмела восстать против судьбы.

9

Ивка шла по темному полю в час между ласточкой и ночницей, хотя летом до этого часа оставалось бы еще добрых пол дня; и ни птицы, ни зверя не было, а была только снежная слякоть и проглотивший женщину до колен туман. Алый закат увяз в нем, так и не случившись, и среди встрепанных кустов пятнили мрак лишь походни на городской стене да ныряла в кошачьих хвостах облаков смурная, недорощенная луна: то ли желток с кровью, то ли переваренное абрикосовое варенье. Луна внушала Ивке страх. Хотя чего бояться: она забирает свое, то, что завтра будет принадлежать ей по праву.

Ивка была одета для зимней дороги: легкие пимы; шерстяное белье; штаны и куртка на меху, туго подпоясанная ремнем, делавшие путницу чуть-чуть неповоротливой; меховые же рукавицы до локтей и шапочка, под которую женщина спрятала свернутую косу. К поясу привешен корд. За спиной походный мешок с луковицей и ковригой хлеба; чашей и лекифом с травами и ножом-атамэ, завернутыми в льняное полотно.

Дом Старой Луны вымер. Стражу за ненадобностью отослали, сплетения вымели, как старую паутину из углов. Ведьме изо всей силы пришлось надавить на заледенелую медную ручку, чтобы двери открылись. Нижняя горница была освещена зыбким лунным сеевом. Сеево разливалось, падая сквозь решетку на ясеневые половицы, и Ивке казалось, что она бредет по щиколотку в крови. Посреди горницы, едва звучно щелкая лапой, светилась прялка. Этот свет был теплым, совсем не похожим на лунную кровь. Ивка невольно оглянулась. Нет мастерицы — ушли… Дыхание отпустило. Ведьма придвинула скамеечку. Сняла только рукавицы, даже мешок на пол не опустила. От прялки в стылом воздухе действительно расходилось тепло. Привычным, сколько раз опробованным в уме движением ведьма вставила в пазы веретено, развернула к окну заменяющее гребень зеркальце. То поймало луч и бросило нить. Облизав пальцы, Ивка ссучила ее и, пропустив на колесе, зажала в щель веретена, а потом мягко надавила ногой лапу. Созвучие было поймано почти сразу, веретено зажужжало, покрываясь паутинной сверкающей пряжей цвета молока и крови. А Ивка едва не потеряла себя. Слава чурам, на луну набежало облако, и ворожба вместе с нитью оборвалась. Ивка разогнулась. Вынула веретено и зеркальце — как раз по ладони пришлась серебряная каплевидная ручка, в узком, в два пальца, стекле отразился глаз и кусочек щеки, а вишенные цветы наголовья опахнули живым ароматом, — обернув тряпицей, уложила в мешок за плечи и только теперь ощутила, как горят подушечки пальцев. По-детски сунула их в рот. И узнала солоноватый вкус собственной крови.