Радость и страх. Рассказы - [17]

- И тогда мы могли бы пожениться.

- Пожениться? - Его опять клонит в сон. - А куда спешить? Все вы, девушки, помешаны на браке. А по-моему, брак - это не так уж интересно. К чему ставить удовольствие на деловую основу.

- Но, Дик, ты же обещал...

- Да не пили ты меня, только все портишь.

- Но не можем же мы так жить до бесконечности.

- И не нужно. Ты всегда можешь съездить отдохнуть к братцу Гарри.

- Как я могу просить у Гарри помощи, пока мы не женаты?

- А ты не гадай, ты попробуй.

- Дик, а ведь его помощь, возможно, понадобится.

- Ну что ж, скажешь, что мы женаты. Я не против, могу подтвердить.

- Да, но... А если у нас будет семья?

Табита высказала эту мысль небрежно, просто предположительно, но с Бонсера сразу весь сон соскочил. Он быстро приподнялся. - Что? Ты о чем?

- О, я еще не уверена, но...

- Говорил я тебе, чтоб береглась. Ладно, теперь пеняй на себя. - Он встает и поспешно одевается. Он в ярости. - Боже мой, так расстроить человека, когда мне было так хорошо.

Табита смотрит на него, не понимая. - Ты разве не рад, Дик?

- Рад?! - Это сказано таким тоном, что Мэнклоу, высунувший было голову из своего чуланчика, тут же втягивает ее обратно.

Табита медленно встает, надевает капот. Лицо у нее удивленное.

- Ты правда не хочешь, чтобы у нас был ребенок, твой ребенок?

Бонсер подходит к ней вплотную, чуть не касаясь носом ее лица.

- Ну, заладила. Если ты воображаешь, что этим младенцем можешь меня привязать...

- Ничего я не воображаю. Я просто знаю, что ребенок твой и ты обязан с этим считаться.

- Обязан?

- Да, обязан. Право же, Дик, - в ее тоне слышно «Перестань ребячиться», - до каких пор можно закрывать глаза на факты?

- Какие факты?

- Что ты только играешь в жизнь. Я вовсе не хочу тебя пилить, Дик, но пойми ты наконец, что на одних увертках далеко не уедешь.

Тут Табита ощущает на лице сильный тупой удар и боль, а в следующее мгновение она лежит на спине, во мраке, пронизанном вспышками слепящих комет. Кометы гаснут, она произносит удивленно и жалобно: «Дик». А с трудом приподнявшись, как раз успевает увидеть, как Бонсер, в пальто и с чемоданом, метнулся к двери. Дверь за ним захлопнулась. Табита восклицает в горестном изумлении: - Но это неслыханно! Я этого не потерплю!

Из носу у нее хлещет кровь. Она встает, идет к умывальнику. Все лицо болит и, что еще хуже, безобразно распухло. Глаза быстро заплывают, боль от носа словно растекается по всему телу. Она садится, прижимая к переносице мокрый платок, и думает: «Теперь я хотя бы знаю, что он такое: законченный негодяй и хам. И он меня никогда не любил. Я больше не хочу его видеть, никогда. Одно утешение - излечилась я от Дика Бонсера».

Но ее уже трясет от рыданий, слезы хлынули из глаз, и она кричит: - О, как я его ненавижу!

19

Вдруг она вскакивает, одевается в лихорадочной спешке, сует в ноздри вату, чтобы не капала кровь, и выбегает на улицу. «Нет, я этого не потерплю. Я ему покажу. Брошусь в реку, нет, лучше под поезд. Да, под поезд». И цепляется за мысль о такой кровавой насильственной смерти. О смерти-мщении.

Она мчится куда-то, не глядя по сторонам. На нее кричат. Кэбмен, ругнувшись, осаживает лошадь, но поздно: оглобля задела ее по плечу, и она с маху летит в канаву.

Несколько молодых людей бросаются ее поднимать, помогают войти в магазин, мануфактурный. Табита ударилась головой, ее мутит, она еле слышно бормочет: «Нет, нет, нет». Не надо ей бренди, никаких утешений не надо, она жаждет мстить. А между тем перед глазами у нее, в зеркале, возникает какая-то расплывчатая фигура: молодая женщина с подбитыми глазами и распухшим носом, перепачканная грязью и кровью и корчащая страшные рожи. Особенно ее поражает шляпа этой женщины - большая шляпа с цветами, съехавшая набок, продавленная, так что цветы повисли вкривь и вкось. Словом, очень легкомысленная шляпа. И почему-то контраст между этой легкомысленной шляпой и жалкими гримасами женщины невероятно смешон.

Постепенно приходя в себя, Табита начинает понимать, как нелепо может выглядеть горе; а потом, осознав, что это разнесчастное создание с синяком под глазом, с распухшим носом, из которого торчат пропитавшиеся кровью ватки, в грязной, изорванной одежде - она сама, внезапно заходится смехом.

Молодые люди как будто испуганы. Кто-то кричит: «Эй, скоро вы там, с бренди?» Продавщица, худенькая женщина в черном, энергично шлепает Табиту по руке.

- Но я... это не истерика, - лепечет Табита. - Просто очень смешно... Надо же, чтоб все так сразу.

Ей подносят стакан. Она хочет отказаться, но выпивает, чтобы не обидеть того молодого человека, который бегал за бренди. «Благодарю вас, вы очень любезны». Но смех захлестывает ее, как волна. Опять она - та школьница, что безудержнее всех хихикала в воскресной школе. Этот смех поднимает ее, несет, растворяет ее волю, ее гнев. Сквозь слезы она пытается объяснить: Но я не... это не... это просто... ужасно смешно.

Ее усаживают в кэб, и кэбмен, ворча, но втайне довольный, что обошлось без полиции, везет ее домой, помогает подняться по лестнице. Мэнклоу, трудившийся за столом над рисунками, встает с места, удивленно скаля зубы, и при виде его Табиту опять разбирает смех.