Радость и страх. Рассказы - [16]

- Рисовать он вообще не умеет.

- А между прочим, что-то тут есть. Я не удивлюсь, если эта манера привьется.

- Никогда такая чушь не привьется.

- Не скажите. Старое-то порядком приелось. - И он продолжает задумчиво: - Попробовать, может, и стоит. Вы правы, умения тут не требуется.

Но Табиту возмущают и картины, и те, кто ими любуется. От Гарри и из «Панча» она знает, что такое эстеты: кривляки, безнравственные люди, враги всего истинно британского.

Одна из замашек Сторджа особенно ей претит. Время от времени он останавливается и, сложив колечком большой и указательный палец, подносит их к глазам и озирает пляж и море. Кто-нибудь из сопровождающих тотчас следует его примеру, раздаются довольные возгласы и неожиданные вопросы: «А не лучше было бы убрать эту лодку и обойтись без той толстухи с девочкой?»

- Все напоказ, - говорит Табита, и Мэнклоу, разглядывая богача и его свиту своими холодными глазами, поясняет: - Эстетская поза. Они тут все насквозь эстеты. Особенно этот старикашка с его деньгами и фиглярством. Вы не видели его журнал «Символист?» Он в прошлом году издавал, вышло всего три номера. Но идея была правильная - немножко грязи в шикарной обложке.

- Грязи?

- А что я вам и говорю, Тибби. Десять лет назад у нас слово «черт» было под запретом, печатали звездочки. А теперь издают Золя. Такие возможности открываются, какие были только перед Французской революцией. - Он задумался, устремив взгляд в пространство. - И тогда начиналось так же, с непристойных книг. Руссо, Вольтер и прочие. И кончиться может так же. Забавно будет, если старому жмоту Сторджу перережут горло после того, что он печатал о культуре и о деспотизме цензоров.

- Почему его журнал не имел успеха?

- Боже милостивый! Откуда этой размазне было знать, как надо вести журнал, что он вообще умеет? Вот если б у него хватило ума посоветоваться...

У Мэнклоу готовы планы для всевозможных изданий, в том числе и для эстетского ежеквартального обозрения. Он даже пытался соблазнить Сторджа рисунками некоего Доби, молодого лондонского художника, который еще не печатался. Мэнклоу выпросил у него рисунки, пообещав, что опубликует их, а пока снимаете них грубые копии и предлагает по дешевке в пивных.

До сих пор Табита только слышала об этих рисунках - она почти весь день занята, к вечеру валится с ног, погулять выходит разве что утром, с Бонсером или с Мэнклоу; но однажды наконец она видит их на столе. И взрывается: - Фу, какая гадость, мистер Мэнклоу!

Он улыбается ей дружески и печально. - Знаю. Хочется плеваться, верно? Но я про то и говорю. Идея-то правильная. Это и ново, и порочно. Критики полезут на стену, а публика будет в восторге.

Табита смотрит на него с ужасом. Ее охватывает такое отвращение, что сил нет оставаться с ним в одной комнате.

18

Избавиться от Мэнклоу она решила еще и потому, что так счастлива с новым, добрым Диком. Никогда еще ей не было с ним так хорошо. И дело не в том, что он пылкий любовник. Как многоопытная жена, она уверяет себя: «Это не так уж и важно». Главное, что он относится к ней дружески, уважительно, заботливо. Он кутает ее, когда на улице ветрено, огорчается, когда у нее болит голова. И хотя забирает ее жалованье, всегда советуется с ней о том, как им распорядиться. Полкроны с каждой получки идет в копилку. И хотя бутылка виски за три с половиной шиллинга предусмотрена в бюджете, он всегда целует Табиту перед тем, как истратить эту сумму, и приговаривает: - Ах ты моя домоправительница!

Поэтому, вручив Бонсеру в пятницу вечером свои тридцать шиллингов и опираясь на его крепкую руку, она сразу заговаривает о деле:

- Скажи, Дик, тебе мистер Мэнклоу нравится?

- Еще чего. Как мне может нравиться этот хам. Я просто о нем не думаю.

- Тебе не кажется, что без него нам было бы лучше? Ведь дела у нас теперь пошли на лад.

- Да, но от него есть кое-какая польза, и платить яму ничего не надо. Вообще-то он свинья первостепенная, но со мной пока ведет себя прилично. Ну беги, чисти зубки, а я только загляну в «Козел», справлюсь, как там себя чувствует один мой приятель.

- Не забудь про виски.

- И верно. Спасибо, что напомнила, Пупс. Про виски не забуду. Спасибо тебе, моя прелесть.

Он приходит домой, уже отведав виски, сажает ее на колени и начинает щипать. Это признак его величайшего расположения, и Табита сразу же говорит: - Пойми, Дик, я просто не могу больше его видеть. Нам просто необходимо жить отдельно.

- Пупс, кормилица-поилица, глава дома. Она повелевает, и все повинуются.

- И знаешь, Дик, милый, ведь если бы у нас был хотя бы еще фунт в неделю, мы могли бы обзавестись настоящим домом.

Бонсер, все пуще разогреваясь, пропускает этот намек мимо ушей и только норовит ущипнуть побольнее, а когда она вскрикивает, роняет томно, со вздохом: - Как он любил свою Пупси!

Но, проснувшись утром, он слышит слова - видимо, конец длинного монолога: - ...всего две-три комнаты, но чтобы они были наши.

Удовлетворенность пробуждает в нем лучшие чувства. Его ленивое добродушие граничит с нежностью. Он крепко обнимает Табиту. - Миленькое гнездышко для миленькой плутовки.