Радость и страх. Рассказы - [154]

Сознания она не потеряла, но постепенно в течение следующего месяца разбаливается всерьез, и врач направляет ее в больницу.

А от Паркинов никаких известий. День за днем сестра сообщает, что телеграммы не было, и лицо у нее виноватое. А Табите это как будто безразлично. - Я и не ждала известий так быстро. Моя внучка на этот счет очень неаккуратна.

Она не просто апатична, апатией она отгораживается от лишних страданий. Она думает: «Нэнси меня покинула. Она и думать обо мне забыла. Если б и написала, так только чтоб попросить о чем-нибудь. А это значило бы снова тревожиться, снова терзаться».

Она удивлена, недовольна, когда через три недели врачи разрешают ей встать. Выходит, что тело ее живет своей жизнью и тайком чего-то для себя добивалось. Оно использовало ее апатию, чтобы копить силы. И теперь, набравшись сил, в свою очередь влияет на ее сознание.

Ибо когда через неделю, в прекрасную погоду, ей в первый раз разрешают выйти на воздух, в Кенсингтонский сад, ощущение солнечного тепла на лице ей даже, пожалуй, приятно. Она оглядывается по сторонам. Сидит она возле Круглого пруда. На дворе август. Трава пожухла, вязы пыльные. Пыль даже в небе, серовато-голубом, даже на воде, где игрушечные кораблики, лениво поворачиваясь от дуновения теплого ветра, оставляют четкие полоски, как от замши на недочищенном серебре. Оживление вносят только дети. В комбинезонах, с обгорелыми спинами и носами, они скачут и орут на свои суденышки: «Давай, давай!» То они злятся, то подпрыгивают на месте, внезапно загоревшись надеждой, а то несутся со всех ног по цементной дорожке, окаймляющей пруд, и во все горло зовут няньку или родителей, чтоб принесли палку, что угодно, лишь бы вызвать ветер.

А иные, после долгих усилий чудом вытащив свой драгоценный кораблик из воды, тут же, озабоченно хмурясь, запускают его снова. Зачем же и корабль, если не для того, чтобы плавать?

И какое-то таинственное тепло поднимается в Табите навстречу тому теплу, которое дарит ей солнце. Словно некий древесный сок сообщил чувствительность всем ее нервам, так что они отзываются не только на тепло, но и на все живое вокруг - ощущают немолодые листья, обреченные на смерть, но еще крепкие; сухую траву; цветы на клумбах - сегодня утром их поливали, но они уже пошли в семя, скоро их свезут на свалку; ощущают детей, поглощенных своим детским бездумным существованием, их восторги, и страхи, и неистовый гнев, неопасный только потому, что у них еще мало силенок, - и она пытается спорить: «Нет, нет, я слишком старая, слишком одинокая». Ее путает, что чувства ее не вовсе онемели. Она встает и направляется к дому, где можно обрести покой безнадежности.

Но прямо на дороге у нее стоит маленькая квадратная девчушка, до того квадратная, что Табита сразу ее приметила. Ее волосы, очень светлые, стриженые, квадратными уголками торчат поверх оттопыренных красных ушей. Тельце у нее квадратное, и плечи квадратные, и квадратные пухлые руки. Толстые, до смешного короткие ножки - как два квадратных столбика; конопатая безбровая рожица с крошечным носом и двумя большими грязными слезами, свисающими с малиновых квадратных щек, - совершенно квадратная, и посредине ее вместо рта - на удивление большая квадратная дырка. И вдруг из этой дырки раздается душераздирающий горестный вопль, жалоба на весь мир, на всю вселенную, вопль такой силы, что всю девочку качнуло вбок и она чуть не падает.

Табиту разбирает смех. Она не может не смеяться, вся трясется от неудержимого смеха, и вдруг страшная боль пронзает сердце. Мелькает мысль: «Нельзя так, нельзя... я не выдержу... я умираю», и она, задыхаясь, опускается на скамейку.

Всеми силами она противится этому смеху, этой жизни, которая завладела ею и грозит ее убить, но ничего не помогает, она полнится смехом. Словно ее боль сама над собой смеется. Она прижимает к сердцу руку, словно силясь схватить эту невыносимую боль, затолкать ее внутрь, раздавить в пальцах. Она в ужасе - боль убивает ее, а ей никогда еще так не хотелось жить. Все существо ее молит об отсрочке: еще хоть месяц, хоть неделю, пока не придет письмо от Нэнси.

И молитва, исторгнутая у нее этой мукой, обращена не к отцу, и не к сыну, и не к духу святому. Это живая душа взывает к владыке жизни, создателю, вечному. «Господи, - шепчут ее синие губы, - только бы не сейчас».

Постепенно боль отпускает, ужас отступил перед тоской, перед молитвой. Она поняла, что сегодня еще не умрет. Осторожно распрямившись, она опять видит небо, деревья, шумливых ссорящихся детей, целый мир, вернувшийся из небытия, и у нее вырывается долгий, глубокий вздох благодарности, счастья.

Рассказы

из сборника «Весенняя песня»

СЛАВА ЛУНЫ (перевод Н. Волжиной)

Дети играли в похороны. Маленький темноволосый мальчик лет шести лежал в ящике из-под апельсинов на краю ямы, полной сухой листвы. Глаза у него были закрыты, скрещенные руки покоились на груди. Ящик был ему не по росту, пришлось согнуть ноги в коленях и вывернуть их набок, чтобы казаться совсем плоским и как можно больше походить на мертвеца.

Коренастая девочка не старше десяти лет, круглолицая, смуглая, держала конец скакалки, пропущенной под ящиком. Другой ее конец был в руках священника - одного роста с девочкой худенького светловолосого мальчугана с узким, необыкновенно длинным носом и с большими серыми глазами, вытаращенными от нетерпения. Кухонный фартук, пришпиленный к плечам его свитера, должен был изображать стихарь. Он держал в руках сложенный пополам газетный лист и, будто бы читая по нему, произносил удивительные фразы, подхваченные в церкви или по радио. Выговаривал он их напевно, каким-то особым, напряженно дрожащим голосом - так, как они звучат на службе в англиканской церкви, и упивался величием этих слов и собственным успехом в роли священника.