Радость и страх - [27]

Стордж ухватился за эту мысль. - Да, да, отлично придумано. К чему мне здесь оставаться?

Они тут же договариваются о подробностях, и Джобсон, похлопав старого друга по плечу, снова просит прощения, что познакомил его с Табитой. - Но больше вы ее не увидите. Когда мы вернемся, ее уже не будет. Я своими руками ее выставлю. - И они расстаются.

Стордж думает: "Ему кажется, что я с самого начала проявил слабость, но это не слабость. Просто я не лишен человеческих чувств. А впрочем, с этим покончено. Это я решил твердо. Да вернись я к ней после того, что случилось, - любая катастрофа будет мне только заслуженной карой". Он вспоминает презрение Табиты, ее жестокость, представляет себя банкротом, притчей во языцех, изгоем. И тут же в нем подымается желание, такое острое, такое мучительное, что ноги не держат и пот выступает на лбу. "Но это возмутительно, - думает он, - это страшно. Эта женщина меня погубит".

Медленно бредя по тротуару, он начинает постигать, что так тревожит Джобсона, какие новые бездны ужаса его подстерегают. И этот ужас гонит его вперед, мутит голову, шепчет: "Да ну же, решайся. Сейчас ты еще можешь спастись".

От чего спастись? Он сам не знает; может быть, только от окончательного решения. И на следующий день, бледный, дрожащий, он сидит в закрытом кэбе, который во весь опор несет его на Вест-стрит. Как большинство сумасшедших, он сознает, что сошел с ума. Он понимает и позорность, и опасность своего положения; и чем больше презирает себя, тем острей его радость. Он посыпал главу свою пеплом и молится о том, чтобы быть втоптанным в грязь.

Неужели Табита уехала? Он этого не переживет. Он стрелой взлетает по лестнице и, застав ее за штопкой чулок, вскрикивает, разражается слезами, падает на колени и целует ее руки.

Табита сильно удивлена, слегка рассержена. - Осторожно, милый Фред, у меня иголка. Почему ты не предупредил, что приедешь?

Но, поняв, что он явился с повинной и готов пообещать, что ноги Джобсона больше не будет в ее квартире, она постепенно смягчается. Да что там, такой доброты он от нее и не ожидал. Она целует его в лоб - ни разу еще она его не целовала; берет с него обещание не уходить; замечает, как втянулись у него щеки, и советует попринимать сироп Пэрриша; ласково попрекает его за привычку простужаться и хлюпать носом - Совсем как Джонни - и предлагает купить ему теплый нагрудник. Ему страшно, но она держится так добродушно и снисходительно, что он захлебывается от любви. Он уже клянет себя за слепую ревность, он говорит: - Ты моя жизнь, Берти.

- Да, Фред, - воркует она, - я очень за тебя беспокоюсь. А нагрудник купи обязательно. Если будет шерстить, я подошью батистом.

- Родная моя!

- Но я вот о чем думаю, Фред, тебе нужно какое-нибудь интересное занятие. Мужчина не может жить без всякого дела.

- У меня дела фирмы отнимают достаточно времени.

- Это не то, в контору ты не можешь не ездить. Нет, что тебе действительно нужно, так это... ах ты господи, я ведь обещала, что не буду...

Наступает долгое молчание. Потом откуда-то, словно из внутренностей Сторджа, слышится хриплый голос: - Ты про журнал?

- Понимаешь, Фред, это же для тебя, это было бы тебе так полезно. Отвлекало бы мысли от скучной работы.

- Я... я подумаю.

- А что касается расходов, то мистер Ринч мог бы вступить в половинную долю, а вы с мистером Мэнклоу были бы редакторами.

На это Стордж не отвечает. Как овца, которую ведут на бойню, он еще упирается.

И проходит около двух недель до того, как профессор Гриллер объявляет в печати к сведению литературного Лондона, что Фред Стордж основал новый журнал, и полгода до того, как журнал получает название. Но после долгих споров кто-то предлагает спросить мнения миссис Бонсер, и на этом споры кончаются. Она выбирает "Бэнксайд" [одна из старейших лондонских улиц, тянется вдоль южного берега Темзы напротив Сити; здесь во времена Елизаветы находилось несколько театров, в том числе шекспировский "Глобус", здесь лондонцы развлекались травлей медведей, здесь позднее селилось много писателей и драматургов], к этому названию склонялся и Мэнклоу, и Стордж тут же приходит к выводу, что лучше не придумаешь.

28

Именно в эти полгода Табита начала приобретать известность и постигать роль хозяйки салона, а Стордж на правах раба стал пользоваться весом. Ибо теперь, укротив его, Табита прислушивается к его критике.

- Милая Берти, - говорит он, к примеру, - ты меня прости, но я заметил, что ты много рассказывала леди Милуолл про Джонни, и она очень рано уехала, даже не встретилась с Доби.

- Она вспомнила, что обещала где-то быть.

- А ты не замечала, что матери, как правило, не очень интересуются чужими детьми?

- Понятно. Ты думаешь, ей стало скучно?

В другой раз, расшнуровывая Табите корсет - как раб, он удостоен и этой привилегии, - он роняет как бы невзначай: - Гриллер нынче за обедом что-то не очень блистал. Боюсь, он был не в духе, как бы со зла не наговорил чего-нибудь.

- Это я виновата?

- О нет, дорогая. Но конечно, если кто-нибудь при нем упомянул о французских символистах...

- Ну вот видишь, что-то я сказала невпопад. Ты бы мне это записал для памяти. Сердить Гриллера никак не входит в мои планы. И еще запиши, что мистер Дьюпарк глух на левее ухо и был знаком с Теккереем.