Радиус взрыва неизвестен - [43]

— Да она же любит вас! Любит!.. И как это вы не понимаете? Эх вы, молодежь!..

— Виола? Любит! Она меня ненавидит! — воскликнул Чащин.

— Какая она Виола? Она Варвара! Так ее и зовите! А что любит, так это ясно! Если уж предпочла пожертвовать отцом, так чего вы от нее еще хотите?

— Как то есть пожертвовать? Она же комсомолка! — рассердился Чащин.

— Вот именно, вот именно, комсомолка! И никакое барское воспитание ей душу не вытравило. Вы вот что учтите, молодой человек! Эх, завидую я вам!..

— Да за что она может меня полюбить? — не унимался Чащин, хотя сердце его вдруг начало сладко ныть.

— Она его за муки полюбила, а он ее за состраданье к ним! — вдруг продекламировал Бой-Ударов.

Но тут пришел Гущин со снимками, и разговор оборвался.

В три часа ночи сверстанные полосы послали на подпись заместителю редактора. Не прошло и пятнадцати минут, как Коночкин был в редакции. Чащин, бледный, с бьющимся сердцем, присутствовал при этой стремительной атаке.

— Кто заверстал эту чепуху? — заорал Коночкин, надвигаясь на Бой-Ударова со сжатыми кулаками.

— Распоряжение редактора, — коротко ответил Бой-Ударов, словно и не видя этих кулаков, этого багрового лица.

— Я здесь редактор! — громовым голосом крикнул Коночкин и ударил кулаком по столу. О, с каким бы удовольствием он нанес этот удар прямо в ухо тому щелкоперу, что стоял в стороне, испуганный, поджавшийся, но тем не менее непримиримый! — Вы еще ответите за ваше самовольство! — продолжал он кричать, краем глаза следя за Чащиным и успевая отметить, что оба эти нарушителя дисциплины — и Бой-Ударов и щелкопер — словно бы и не слышат его. Опыт подсказывал ему, что их непреодолимое молчание опасно, что они, видно, обзавелись каким-то тайным оружием, которое тоже нужно учитывать, но гнев застилал глаза красной пылью, и он уже не мог удержаться. — Выбросить эту клеветническую стряпню немедленно! — вопил он, а сам начинал бояться все больше и больше.

Обвиненный или обличенный в чем-нибудь, он всегда брал криком, часто это помогало: жалобщики или противники отступали. Но сейчас у него ничего не получалось. И он вдруг почувствовал, что вся его ярость пропадает, остается только страх, который он уже не мог заглушить криком.

Как видно, Бой-Ударов, который всегда был противен Коночкину своей неестественной прямотой мысли, тоже почувствовал, что заместитель редактора выдыхается. Он снова подвинул полосу и сурово спросил:

— Подпишете?

— Нет! — из последних сил выкрикнул Коночкин и с ужасом увидел, как секретарь поднимает трубку телефона. В это краткое мгновение он успел еще подумать, что в три часа ночи звонить некому. Если Бой-Ударов вздумает вызывать Голубцова, то «Чинары» не ответят, но секретарь уже назвал в трубку:

— Квартиру Запорожцева…

Прошло несколько мгновений, пока телефон ответил. В это время Коночкин делал отчаянные усилия, чтобы удержать прыгающие от страха губы. Теперь он уже понимал: пришло! Пришло то страшное, чего он всегда боялся, делая незначительные отступления от буквы закона и Устава партии. Но подобные отступления приносили так много удовольствия и жизненных радостей, что он привык подавлять страх. Так случалось и в те времена, когда он был директором школы и «вытягивал» учеников, отцы которых могли «отблагодарить» его, так было и позже, когда он стал заместителем редактора и мог, хотя и с опаской, «порадеть» кое-кому из оказавшихся под ударом приятелей. Он знал, что все эти грешки могут кончиться очень печально для него, но было в то же время какое-то странное ощущение охотничьей страсти, когда он шел по самому краю законности, заглядывая по ту сторону, как в провал, а потом осторожненько выбирался обратно туда, где продолжал числиться порядочным и уважаемым человеком. Сначала это было похоже на игру, потом на охоту за запрещенной дичью, а позже, когда вошло в привычку, он с удовольствием стал рассчитывать на те дополнительные блага, какие могли принести ему эти недозволенные прогулки в запретную зону противозаконности.

В эту минуту он бешеной ненавистью ненавидел Бой-Ударова, Чащина, Голубцова, Запорожцева, всех этих «честных дураков», как называл их про себя, и в то же время думал о том, что придется пожертвовать Сердюком и его дочкой, придется вымаливать прощение, и уже сожалел, что вызвал Бой-Ударова на этот скандал. Лучше было просто подписать газету, а потом объясниться с Голубцовым, не привлекая внимания обкома. Может быть, все осталось бы по-старому, но проклятый его страх подвел на этот раз, и теперь никакая пожарная команда уже не спасет его. Он протянул руку, чтобы выхватить трубку у секретаря, но Бой-Ударов уже говорил:

— Товарищ Запорожцев? Извините, что побеспокоил вас, но прошу вас приехать в редакцию. У нас чрезвычайное происшествие!

Было непонятно, что ответил Запорожцев, но Коночкин уже и не слушал. Он тяжело опустился в кресло, уронил голову и мгновенно увидел другую картину: он на скамье подсудимых…

Иван Иванович отлично знал, что не совершал никаких преступлений, которые могли бы привести его на такую скамью. Нет, он понимал законы и знал, какие из них можно обойти, не опасаясь серьезного наказания. Но почему-то видение — он на скамье подсудимых — навещало его довольно часто. Он сердился: «Нервы шалят!» — лечился, однако видение повторялось снова и снова, едва он совал свой нос в какую-нибудь лазейку между законом и преступлением. До сих пор ему удавалось подавлять эти видения, но сейчас он чувствовал такую усталость, что больше не мог сопротивляться. Он только зажмурил глаза, чтобы никто не прочитал по ним, как он боится.