Радиус взрыва неизвестен - [114]

Вошли санитары. Староверов невольно усмехнулся: «Так вот как действует пресловутая инструкция!» Они были в масках, у одного в руках — прибор вроде огнетушителя для дезинфекции помещения. Двое — с носилками. С этой минуты Староверов не имел права ходить по земле. Если он выздоровеет, пожалуйста! А если вздумает умирать, так пусть довольствуется воспоминаниями о том, как ходил раньше. Ходил по лесам за зверем. Двигался на лыжах. Гулял по палубе теплохода. Шел как-то ночью по улицам незнакомого города вместе с малознакомыми людьми, когда приехал на борьбу с болезнью и уже как будто победил ее.

Он безропотно лег на носилки, улыбку его закрыла маска, которую один из санитаров поспешно надвинул на его лицо. Когда его выносили, он услышал шум действующего аппарата для дезинфекции и подумал: «Бедные мои бумаги! Лиза не успела их собрать. Теперь они месяца два будут пахнуть этой вонючей жидкостью».

8

Койку поставили к окну, но окно все равно было закрыто, так что наступивший покой нельзя было назвать отдыхом. Каждые два часа брали кровь, приносили анализы, чтобы Староверов сам мог посмотреть их. Поставили столик у койки и положили бумагу, карандаши, однако записывать пока было нечего. Легкое головокружение и сердечные перебои, как и неуклонное повышение температуры, с таким же успехом можно было отнести за счет действия вакцины. Лишь случайно Староверов заметил, что у него есть возможность наблюдать чужую жизнь.

Сначала это был мальчик, появившийся на пустыре перед больницей и задумчиво перекатывавший босой ногой камешек. Староверов никак не мог понять, что делает мальчик на этом голом, опаленном солнцем пустыре, где даже травы не было, пока не увидел, что тот неотрывно смотрит куда-то выше его окна. Только тут он сообразил: мальчик ждет, не покажется ли в окне мать. Может быть, она работает сиделкой в больнице, а может быть, лежит больная, как сам Староверов, и уж, наверно, мальчик пришел сюда не впервые. После этого он заметил, что пустырь не так пуст, как ему показалось вначале. За дальней купой деревьев, прячась от посторонних глаз, стояли, сменяя один другого, разные люди. Все они смотрели в сторону больницы, иногда подавали знаки, пока не появлялся рыжий сторож в грязном халате. Тогда люди поспешно уходили, чтобы через несколько минут вернуться. Строжайшее запрещение всяких свиданий и передач вызвало к жизни этот мимический разговор. Староверов довольно быстро научился понимать его: «У меня все в порядке!» — говорили из окна больницы, и на пустыре кто-то радовался, взмахивал рукой и уходил. А вот мальчик никак не мог дождаться сигнала. Он перестал уже катать камешки и все приближался к запретной зоне. Стали видны его скорбные глаза, латки на штанишках. «Опять продрал коленки!» — кричала, наверно, мама, которая лежит здесь, не в силах подать знака, что жива. Староверов знал, что на втором этаже — палата тяжелобольных, и с горечью гадал, увидит ли мальчик свою мать. Когда сторож в очередной раз прогнал от деревьев посетителей, словно бы и не заметив мальчишку, Староверов понял: с матерью плохо…

И вдруг подумал: могла бы и Галина Сергеевна прийти сюда, на этот пустырь, на это печальное свидание! Ведь Лиза, наверно, сказала, где он лежит. Пожелай Галина Сергеевна хоть издали взглянуть на больницу, Лиза могла бы и проводить, а вот ее нет среди этих чающих движения воды, как называют ожидающих в одном из евангелий. И, подумав, увидел ее.

Галина Сергеевна шла быстро, будто хотела броситься в объятия, и вдруг остановилась. Лиза что-то сказала ей, указала рукой на закрытое окно. Староверов сел на койке и замахал им, показывая, что увидел. Галина Сергеевна сделала еще одно порывистое движение, но Лиза удержала ее за плечо. И женщина сразу поникла, руки упали вдоль тела, голова опустилась, лишь нога продолжала двигаться, катая камешек, как делал это мальчик, теперь отошедший назад к деревьям.

Староверов с отчаянием подумал: зачем он не остался лежать в своем боксе? Там хоть была возможность говорить через переговорную трубку, а ему так хотелось говорить, говорить не умолкая. Грудь распирало от застоявшихся слов, и все они были мягкие, нежные; они толпились в памяти, выстраивались в блестящие ряды, они казались сейчас необыкновенно умными, доходчивыми, и вот им предстояло умереть в тишине. Он даже заговорил, поспешно выбрасывая слова одно за другим, заговорил и тут же умолк. Разве можно говорить в пустоту, ограниченную этим закрытым окном, этим недоступным жарким солнцем, этим желто-коричневым пустырем, на котором, как рисунок яркими красками по сепии, стояли две, нет три, считая и мальчика, неподвижные фигуры. И когда умолк, Галина Сергеевна протянула руки к окну, пошевелила пальцами, как будто ощупывала лицо Староверова, закрыла глаза и медленно пошла прочь. Лиза бросилась догонять ее.

Он сразу почувствовал себя хуже. Заболела голова, опять начались перебои сердца. Принесли очередной анализ, пришел Ермаков, но Староверов не хотел ни с кем разговаривать. Надвинув маску на лицо, он угрюмо слушал бодрый голос врача, его немудреные шутки насчет того, что Староверов сам научил их лечить эту болезнь, и уж, наверно, они справятся с нею. Передавая термометр в обтянутые резиной пальцы врача, взглянул и увидал: сорок один и две десятых. Скачок температуры был столь несуразен, что у врача задрожали руки, вся его шутливость пропала, он вдруг повернулся и вышел. Но Староверову все уже было безразлично, лишь мельком он подумал о враче: «Торопится позвонить в Москву…»