Радин - [34]

– Помнишь басню Лафонтена о художнике, который ревновал свою жену? Каждый раз, уезжая из дома, он рисовал ей осла между ног, полагая, что картинка сотрется, если жена приведет любовника. Так вот, Лизе нарисовали целую кленовую рощу.

– Она тебе сказала, что уходит? – спросил Кристиан, макая гренок в кофе, вот же мерзкая привычка. Зато он никогда не хамит, в отличие от моего напарника в порту. Крис – воплощенная строчка из Салтыкова-Щедрина: оскорбления кнутом, кошками, поленом или подворотнею не допускаются.

– Пока молчит. Но она выбросила елку.

– Что выбросила? – Он положил мокрый гренок прямо на стол.

– На прошлое Рождество я принес елочку величиной с ладонь, купленную в магазине «Все за евро». Она поставила елку на стол, повесила на нее свои фенечки, сказала, что оставим ее навсегда. А на днях я искал кеды на антресолях и заметил, что елки нет.

– Ерунда, – уверенно сказал Кристиан, возвращаясь к еде. – Не кольцо же она выбросила. Не думаю, что ты вообще дарил ей кольцо.

– Если она меня не бросит, я сам ее брошу. Уже год, как мы перекликаемся издали, как гудки несуществующих паровозов. Но куда тебе понять.

Куда ему было понять. Четыре года назад я принес Лизе елку из токсовского леса, волок ее по снегу, оставляя за собой ребристый след, будто от великанской метлы. В ту ночь мы пили виноградный сок из банки, найденной в подвале, а потом я сказал, что пора сваливать, зажмурился и ткнул пальцем в карту, висевшую возле печки.

Карта была выцветшая и покоробленная от жара, наверху краснел герб какого-то герцогства и дата: 1870. Английская тетка вела на поводке ирландского львенка, турецкая старуха дремала с кальяном, а мой палец попал на португальца в камзоле, сидевшего лицом к океану, подтянув колени к подбородку. На лице у него были две мушиные точки, северная и южная, мы подумали немного и поехали в северную.

Я сказал, что покера больше не будет, и его не было. Лиза танцевала, я таскал ящики в порту – думаю, во времена герцогства с красным гербом дела обстояли бы точно так же. А потом я попал на собачьи бега и поплыл. Кураж вернулся, его приходилось прятать, будто щенка за пазухой. Теперь вместо квартир, где табачный дым разъедал глаза, были просторные ряды макао с откидными стульями. И псы, обезумевшие виолончельные смычки, сияющие во тьме.

Днем было легче прятать щенка за пазухой. А ночью я лежал лицом к стене, боясь, что Лиза затянет давай поговорим, а я не сумею соврать. Реальность вокруг меня стала расщепляться на мелкие ртутные шарики, раскатываться по полу и снова слипаться в блестящие комья, я даже следить за этим не успевал. Иногда мне казалось, что я сам эта ртуть, а иногда – что я тот, кто разбил термометр.

Радин. Суббота

Радин проснулся от голоса футбольного диктора за стеной. Ему снился гараевский сад с плетеными качелями, проснувшись, он подумал, что, будь у него деньги, он снял бы такой домик в портовом районе и засел бы там работать. Вот чем отличается чужак от коренного жителя: ни отец, ни мать не оставят ему покосившийся домишко или ферму в холмах.

Позавтракав крекерами, Радин собрал дорожную сумку и отправился в галерею пешком. По дороге он заглянул к Сантос, чтобы вернуть ключи и попрощаться. Каморка старухи словно выпала из довоенных времен: электроплитка за занавеской, на столе разложены и сколоты скрепками стопки счетов, на окне – залитый воском глиняный подсвечник. Сантос куталась в старую кофту из овечьей шерсти, как заправская консьержка, но Радин уже знал, что дом принадлежит ее семье, это ему булочник сказал.

Он свернул за угол, прошел пекарню, потом рыбную лавку, где над дверью позвякивал тинтиннабулум с пятью колокольчиками, и подумал, что будет скучать по Рибейре с ее античной беспечностью. У ворот парка сидят девицы на корточках, их лица натерты мелом, ночью на траве расстилают множество одеял.

Персонажи тоже хороши, взять хоть служанку, в пьесе Теренция она называлась бы рабыня средних лет, приближенная гетеры. Или белокурую вдову, похожую на царицу с фрески Кастаньо: выпуклые веки, рельефный желобок между носом и верхней губой. Моя бабка считала, что это след от пальца ангела, который говорит ребенку: «Забудь все свои прошлые жизни».

Уеду пятичасовым, подумал он, напишу Крамеру записку, попрошу прощения за убыток в трюмах, позову в гости, оставлю телефон. Я вижу его так ясно, как будто мы вместе ссорились на бензоколонке с Доменикой, а потом возвращались на виллу в мебельном фургоне и просили шофера помочь с коробками. Кстати, с какими коробками? Может, аспирант намеревался вывезти часть архива, но потом передумал?

Предположим, Крамер понимает, что доступа к архиву больше не будет и следует забрать хоть какие-то бумаги, чтобы закончить работу. Однако, увидев у ворот голубую машину хозяйки, он прощается с водителем и бежит на виллу: есть еще шанс покончить дело миром. После свидания Крамер идет к себе домой и запирается на все замки, как будто в городе черная оспа. А потом покупает билет в Сантьяго с двумя местами багажа. От кого же он прятался?

Пробираясь через Мирагайю, Радин немного заплутал и через полчаса обнаружил себя сидящим на мостках возле шлюза и глядящим в воду, коричневую из-за донной травы. Легкие, будто папирусные, лодки неслись по реке, от моста Инфанте до маяка. Он зашел в лавку, где у него заложило нос от запаха лука и гуталина, а потом, выбравшись наконец к площади, остановился перед галереей Варгас и увидел табличку: «закрыто до понедельника».