Так же посмотрела на него и Штайнер, когда он предложил свой вариант компоновки. Было это неделю назад, а сегодня, в последнее воскресенье их совместной работы в Москве, Эллен попросила Колесникова показать ей город.
День был солнечный, с легким морозцем, и на плакате «Москва — Париж» у входа в Пушкинский музей буквы казались мохнатыми от налипшего снега. Когда Штайнер и Колесников спускались по ступеням, Эллен поскользнулась, ухватила его за рукав, тут же отпустила, засмеялась и сказала:
— Прекрасная выставка. Какой Шагал! А Сезанн! Что, нет?
Колесников хотел вежливо покивать головой: мол, да, да, конечно, но неожиданно для себя выпалил:
— Я в живописи — как свинья в апельсине.
— Что, простите? — остановилась Эллен.
— Не разбираюсь в живописи, — пояснил Колесников.
— Но это еще не есть свинство, — наморщила лоб Эллен. — А при чем тут цитрон?
— Свинье все равно, что апельсин, что брюква, — усмехнулся Колесников. — А я Сезанна от Шагала не отличу.
— А-а! — рассмеялась Эллен. — Шутка? Фольклор?
— Вроде, — кивнул Колесников.
Эллен поглядела на него все еще смеющимися глазами и сказала:
— Я тоже не совсем большой специалист в живописи. Такая маленькая свинка!
— Непохоже, — возразил Колесников. — Из музеев не вылезаете.
— Приходится, — пожала плечами Эллен. — Мой шеф слегка... как это по-русски... чокнулся на живописи. Вот и я тоже... чокаюсь!
— Помогает? — поинтересовался Колесников.
— Пока ему не надоест говорить со мной об искусстве, работой я обеспечена.
— А если он на спорт перекинется?
— Запишусь в футбольную команду! — тряхнула непокрытой головой Эллен и опять рассмеялась.
У входа в бассейн «Москва» стояла очередь, и в глазах рябило от разноцветных курток и вязаных шапочек. Вышедшая из бассейна стайка ребятишек со спортивными сумками через плечо осадила ларек с мороженым.
— Они после купания едят мороженое?! — ужаснулась Эллен.
— Ну и что? — улыбнулся Колесников. — Моржи!
— Кто? — не поняла Эллен.
— Купаются круглый год.
— Под открытым небом?
— Могут даже в проруби. Во льду.
— О майн готт! — Эллен молитвенно прижала руки к груди. — Только бы мой шеф не увлекся этим... моржованием. Тогда я пропала!
— Будем надеяться на лучшее! — Он тронул Эллен за локоть, указывая на ступени подземного перехода. — Нам сюда.
Колесникову никогда бы не пришло в голову зайти в бубличную с Эллен. Но, проходя мимо, она вдруг замедлила шаг, потянув носом воздух, сделала стойку, как хорошая охотничья собака.
— Это пекарня?
— Бубличная, — взглянул на вывеску Колесников.
— Что то есть?
— Такие круглые штучки. С дыркой! — пытается объяснить Колесников.
— Пахнет, как дома воскресным утром! Заглянем?
— Пожалуйста, — не очень уверенно кивнул Колесников и, открыв дверь, пропустил Эллен вперед.
В небольшом полуподвальном помещении было тепло и чисто, у кафельных стен стояло несколько круглых столиков на высоких ножках, вкусно пахло свежеиспеченным тестом и кофе. У прилавка две девчушки-школьницы, смеясь, перебрасывали с ладони на ладонь горячие еще бублики. На них осуждающе посматривала старушка в пуховом платке, а в дальнем углу стояла у столика Нина.
Колесников увидел ее сразу, как только вслед за Эллен спустился по ступенькам. Нина удивленно подняла брови, потом понимающе усмехнулась и отвернулась к окну. Колесников почувствовал, что краснеет, разозлился на себя за это и покраснел еще сильней, потребовал тарелок, которых здесь не полагалось, и, прихватив с соседнего столика скупо нарезанные треугольничком бумажные салфетки, подал Эллен два горячих бублика.
— Кофе? — предложил он.
— Нет, нет! — отказалась Эллен. — Спасибо.
Она отошла к столику, подула на бублик, вгрызлась зубами в хрустящую корочку и зажмурилась от удовольствия.
— Ну как? — спросил Колесников.
— Вредно, но вкусно! — вздохнула Эллен. — Обожаю тесто!
— Ешьте на здоровье! — рассмеялся Колесников.
Чуть повернув голову, он покосился на Нину. Она, все еще глядя в окно, задумчиво жевала бублик. На столике перед ней стояла полупустая чашка с остывшим уже кофе. В цигейковой шубке, потертые петли и карманы которой она сама обшила кожей, в мужской шапке-ушанке она показалась Колесникову похожей на уставшую девчонку, и только едва заметные морщинки у подкрашенных глаз и складка между сдвинутых в раздумье бровей выдавали ее возраст.
Колесникову стало до боли жалко ее, и, сердясь на себя за эту ненужную, как ему казалось, жалость, он опять, как это не раз с ним бывало, увидел себя со стороны: стоит полным идиотом за пустым столиком напротив иностранки и смотрит, как она набивает рот горячим заварным тестом. И такой самоуверенностью вдруг повеяло на него от этой красивой, прекрасно одетой, пахнущей французскими духами и дорогими сигаретами женщины, что он, еще больше разозлясь на себя, обернулся к Нине и, словно только сейчас увидев ее, поднял в приветственном жесте руку.
Нина, уловив этот его жест боковым зрением, обернулась от окна и недоуменно посмотрела на Колесникова.
— Привет! — слишком громко для маленького помещения крикнул он.
Нина кивнула и чуть заметно пожала плечами.
— Ваша знакомая? — Эллен через плечо Колесникова взглянула на Нину.
