Работорговцы - [8]

— Ты, это, не сдавайся, — посоветовал Щавель.

— Наше дело — напор и тактика, — сказал князь. — Помнишь, как мы кремль брали?

— Да уж… Сапоги от крови промокли, аж ноги внутри были красные, — улыбнулся старый лучник.

— Давно это было… — вздохнул князь.

— Почитай, лет двадцать пять?

— Шесть, дорогой, двадцать шесть!

— Точно! Как время летит, — Щавель располовинил остатки метаксы, за разговорами друзья прикончили бутылку. — Молодые были, резвые…

— Ладно, потехе час, делу время, — князь поднялся и увлёк Щавеля к письменному столу, за которым огласил детальный план похода и окончил речь так: — Вот тебе удостоверение, зайдёшь в канцелярию, там нарисуют портрет. Знаешь, где канцелярия?

— Помню.

— Племянник мой двоюродный, Иоанн, от тебя в восторге. Шустрый малый, налету всё схватывает. Он увлекается летописанием, будет тебя расспрашивать о старых временах и боевом прошлом, посылай его чеканить шаг в лесную даль.

— Понимаю, князь, — усмехнулся Щавель в усы.

— До скорой встречи! Хотя, стоп. Вот тебе пропускной жетон. Завтра вечером празднуем отвальную, можешь придти с сыном, познакомлю тебя с людьми.

— Кто отваливает?

— Ты. Послезавтра приводите в порядок снарягу и на следующий день спозаранку отбываешь всем обозом на восток.

— Быстро ездишь, князь, — заметил Щавель.

— Напор и тактика, — нравоучительно сказал князь. — Напор и тактика.

* * *

Канцелярию Щавель отыскал без подсказки. Она никуда не переезжала, только расширилась неимоверно. Клерки показали художника. Щавель протянул пергамент, устроился на табурете и художник несмываемым свинцовым карандашом набросал на удостоверении его портрет. Щавель глянул и подивился: вышел как живой. Рисовальщик точно ухватил выражение лица, прищур, наклон бровей — весь набор отличительных черт, придающих физиономии неповторимую индивидуальность.

Выправив грамоту, Щавель вернулся на постоялый двор. Смеркалось. По мостовым пустеющих улиц робко катили первые золотари, в бочках булькало добро. В трапезной Щавель взял крынку парного молока вечернего надоя, поднялся в нумера. Парни сразу пробудились, принюхались.

— Чем, батя, князь тебя потчевал?

— Метаксой.

— Должно быть вкусна.

— А то! Она же греческая.

— В землях нижнее Орды, — Альберт Калужский распеленался из кокона, сел на топчане, зевая и потягиваясь, — правит эмир бухарский. Его счастливые подданные регулярно пребывают в благородной бухаре. Лучшие умы того царства изобрели напиток, называемый айраном. Для того смешивают молоко коровье или кобылье с водой и крепят пустынной солью. Сей напиток айран утоляет похмельную жажду, ибо огонь спиритуса суть имеет бесовскую и окончательно загасить его возможно лишь молоком, как чистый огонь или Сварожича.

— Отчего же у нас такой айран не делают? — спросил Михан.

— Особенности потребления обусловлены культурными различиями, основанными на традициях, происходящих от национального менталитета.

— Ну да… И чего?

— Это значит, что бухарики пьют айран, а мы рассол огуречный или капустный, либо простоквашу.

Под эти разговоры Щавель отбился. Метаксы было употреблено не так много, чтобы утром посылать за рассолом, но мысль об айране не шла из головы. Отведать бухарский напиток казалось дело нетрудным, требовалось раздобыть ковш воды и щепотку соли. Щавель промучался полночи, но всё-таки поднялся, вроде как в сортир, однако на обратном пути решил заглянуть в трапезную, там всегда кто-то есть.

Заполночная гостиница жила своей жизнью. В коридоре сновали тени, слышались шепотки на неведомом говоре, пахло жареным и странной гарью. Щавель наткнулся на оборванца. Пролаза держал перед собой обрубок сушёной руки, в окостеневших пальцах которой потрескивала чадная свечка.

— Спи! Спи! — зашептал оборванец, тыча в непокорного постояльца мумифицированным подсвечником.

Щавель крепко завернул ему в челюсть. Оборванец грохнулся кулём, сухая рука отлетела под стену, свеча потухла, лишь грубый фитиль продолжал тлеть.

На шум из соседнего нумера выглянули двое. Один с мешком, другой с коптилкой вполне заурядного вида. Мешочник оставил добычу, выдернул из-за пояса дубинку. Щавель прыгнул, едва не порвав в шагу портки. Левый кулак вбил рёбра в самое нутро татя. Он выронил дубинку, согнулся. Подельник, не выпуская коптилки, схватился за нож. Пальцы Щавеля крепко обвили запястье, придавив к поясу. Вор изо всей силы боролся, не думая однако бросать коптилку, исправно держа её в другой руке наотлёте. Щавель отобрал нож, он был широкий и кривой, будто кусты подрезать. Этим садовым ножом Щавель в одно движение перехватил вору горло.

Глиняная коптилка упала, разбилась и погасла. Щавель ринулся в номер, предчувствуя нехорошее, ведь парни должны быть давно на ногах, а они дрыхли, и разбудить их оказалось невозможно даже тряской.

«Хитрый огонь!» — сообразил Щавель. В распахнутое окно попадало немного ночного света. Щавель схватил крынку, вышел в коридор. Хрипел, как зарезанная свинья, умирающий, да внизу топотали бегущие тати. На полу красной точкой тлела колдовская свеча. Щавель вылил на неё крынку. Уголёк погас. Всё в гостинице разом пришло в движение.

— Подъём, парни! — предупредил Щавель о своём появлении; Жёлудь уже поджидал гостей возле притолоки с ножом наготове.