Работорговцы - [4]

На тракте шла обыденная движуха. Ехали возы и телеги, тянулся в обе стороны разношёрстный люд: мужики, козлы, бродяги, нищеброды, калики перехожие, свободные копейщики, готовые незадорого воевать на чьей угодно стороне, проходимцы всех мастей, падшие женщины, холодные сапожники, гастарбайтеры, греки, китайцы и прочая шлоебень. Но была особенность — попутно ватаге двигалось значительно больше оружных, чем навстречу. Новгородский князь стягивал наёмников в войско.

До темноты прошли полпути.

— Заночуем в лесу, — сказал Щавель, когда миновали Мясной Бор. — Народец у тракта живёт смирный, но проходимцев кто знает. Не будем мутить судьбу. Мы нужны князю.

Канули в чащу, затащив за компанию Альберта Калужского. Не бросать же доктора, оказавшегося приятным собеседником, а то как сглазит! Лепил и ведунов должно держать на коротком поводке и прикармливать. Наварили густой похлёбки из солонины. Съестного не жалели, обедать намечали в Новгороде.

— Балтийского моря соль, — определил Альберт с первой ложки. Лжица у него была как маленький черпачок.

— Так, — подтвердил Щавель.

— Йодистой сути не имеет, посредственна в лечении ран и жара, хотя невская вода сама по себе вкусна, — поведал лекарь. Он со смаком навернул нажористого варева и завалился спать, окутавшись, будто коконом, епанчёй.

— Во избежание палева, дежурим по очереди, — постановил Щавель.

— А его? — кивнул на доктора Михан.

— Пусть его, — отмахнулся старый воин. — Ты сам-то как думаешь?

— Ну, да, — сообразил молодец. — Знаем же человека всего день. Туплю.

— Я не сплю, я всё слышу, — подал голос Альберт Калужский.

— Спи, — Щавель растянулся у костра, подоткнув под голову сидор. — Сначала дежурит Михан, потом Жёлудь. Сынок, разбудишь меня, когда зазнобеет.

— Понял, батя, — отозвался Жёлудь, но долго сидел у костра, болтая с товарищем и неслышно отлучаясь за дровами.

От нечего делать хвороста наготовили гору.

— То-то разбойники порадуются, — усмехнулся Щавель, меняя на посту сына.

Царил гадкий час трясунца, когда робкие предрассветные демоны, осмелев за ночь, вылазят наружу и заползают путникам под рубашку. Щавель ёжился от их зябкого шныряния по спине. Он подкидывал дров, но даже большой костёр демонов не прогонял. «Огонь неподходящий, — подумал Щавель. — Добыть бы чистого огня, он поможет. Да как его добудешь, солнца-то нет. Да и лупы нет. Вот бы солнце не взошло, тогда было бы клёво. Быстро бы предрассветные демоны вошли бы в силу? А если вошли, то какими бы стали? Говорят, после Большого Пиндеца солнце не всходило три месяца кряду, обиделось, но ничего, люди выжили. Что демоны… Есть мнение, что не из-за демонов озноб, а потому что за ночь воздух остывает и тело студит, пока его солнечные лучи не прогрели. Глупое мнение, ведь это не тот озноб, который от холода. Это озноб, который колотит ранним зимним утром, когда темно, но надо вставать и идти. Если вставать обязательно, то колотит, даже если в постели лежишь. Это демонический озноб, а вовсе не воздух остыл».

Так думал он, шуруя в огне палкой, прислушиваясь к обстановке за спиною. Лесные звуки Щавель знал все, он даже знал, как разговаривают души солдат в Синяве и мёртвые атомщики в пойме Припяти. В лесу для него не было тайн, и Щавель мог не напрягаясь пасти любого чужака, вздумавшего подкрасться во мгле.

Он сидел и глядел, как дрожат во сне парни, шёпотом ругал демонов. Но предрассветные осмелели и матом их было не прогнать. Только доктор благодушно похрапывал в коконе из епанчи. Щавель даже завидовал ему, незнатному невоенному человеку. Лекаря демоны избегали касаться, ведь знание — сила!

Огонь унялся, небо светлело на глазах. Щавель замастрячил козырное хлёбово с перцем, чтобы жралось до отвала. Шагать придётся много, зато один переход, и на тебе — городская стряпня! Забурлило, дал прокипеть на углях, снял, отставил в сторонку, накидал хвороста. Огонь полез вверх и взвился. Щавель попинал молодцов:

— Ауфт, швайнен, шнель-шнель!

— Я не сплю, я всё слышу, — немедленно отозвался Альберт Калужский.

— Тебя тоже касается, почтенный доктор. Жрать готово. Подавать в постель не буду, у нищих слуг нет.

Парни одуплились, сразу полезли чуть ли не в самый огонь. Кряхтели, разминались, потягивались. Наконец, спереди обдались жаром и пересели боком, доставая из сапога лжицы. Альберт Калужский вынырнул из кокона с ложкой наготове и присоединился к столующимся.

— Мне сны про немцев снились, а я даже толком не знаю, кто они, — сказал Михан, очистив котёл. — К чему бы?

— К тому, чтоб ты бежал, добро роняя, и пропал, Россией проклят, — ввернул Жёлудь.

— Молчи, дурак!

— Место такое, — сказал Щавель. — Здесь давно была большая война, вот и снятся.

— А голосов нет, — заметил Жёлудь.

— Их здесь хоронили много. Долго после войны ходили специальные люди, искали кости и погребали по христианскому обряду. По тому древнему, что со звездой. Пока все кости не выкопали, не унялись. Говорили, что пока остался последний не похороненный солдат, война не кончилась. Неправильно говорили. Сразу, как нашли всех, так пришёл Большой Пиндец.

— Не надо было хоронить? — спросил Михан.