Рабочее созвездие - [38]

Дядя Опенышев не спеша, оглядываясь, угощая Баврина удивительно доброй и пахучей снедью, рассказал, что десять лет назад жизнь его отличалась удачей. Он работал монтером в сельэлектро. Дежурил сутки и трое занимался на своей усадьбе. Дом строил, колодец, погреб копал. Жене в огороде помогал. На дежурстве как бы отдыхал. Потом на подстанции внедрили автоматику, монтеров сократили. Дядя Опенышев сдал на шоферские права, но не сразу — со второго раза.

Всякое было, вздыхал дядя Опенышев, но после повезло: доверили «газик»-молоковоз. На нем и рулил до этой осени, до самой картошки. А там, значит, взял отгулы. Сын-студент приехал, дочка старшая со швейной фабрики из Миасса. Копка картошки — дело большое и праздничное для всей семьи. Только заготовителям рублей на 300 можно сдать… А «газик», конечно, на время другому шоферу доверили, который в первый же рейс разбил машину, да так, что восстанавливать не стали…

Рейсовый самолет Челябинск — Пермь — Печора прилетел в город, откуда начинались зимние дороги в Большеземельскую тундру, где на Площадке геологов была центральная стоянка Челябинской сводной колонны. Морозило, мела поземка, городские автобусы ходили плохо. Баврин устроил за спину рюкзак дяди Опенышева. Получилось так, будто он взял шефство над пластовским водителем. Не бросать же его в аэропорту Печоры, словно незнакомого.

Продолжительный сигнал ведомого ЗИЛа походил на рыдание, несколько приглушенное расстоянием. Баврин сбавил скорость, притормозил, вздохнул и остановил двигатель. Было ясно, что дядя Опенышев сел крепко. Именно это чувствовалось в нервическом дрожании и непрерывности гудка. Григорий Григорьевич умел вложить в звучание сигнала остроту ощущений, как это делают музыканты, пользуясь инструментами. И, надо сказать, что, вслушиваясь в сигнал, Олег Баврин с большой точностью мог представить: буксовал ли дядя Опенышев и вытащить его можно без труда или сел на дифер.

Баврин сдал ЗИЛ назад и вышел из кабины. Автомобиль дяди Опенышева был совсем близко, в тумане раздался, увеличился и будто покачивался за серой мутью. Олег обошел машину Григория Григорьевича. Туман в траншее зимника смешивался с выхлопным чадом. Знаками показал дяде Опенышеву, что надо не буксовать, не надсажать двигатель, а выходить и откапывать колеса. И сам, достав лопату, встал на колени, чтобы ловчей рубить оледеневшие гребни перед задними колесами в колеях. Туман припахивал бензиновой гарью, Баврин покашливал, спрашивал себя, как получилось, что мороз не берет болотную трясину. Колеса ЗИЛа не только провалили наст, но выдавили углубления, опустились ниже ступиц. Торфяная жижа, попав на снег в колее, твердела, а в продавлинах оставалась податливой.

Мороз истончил полушубок, одежда стала казаться легкой, не стесняла движений. Он и дядя Опенышев завели трос. Олег вернулся в кабину и дал знать, что начинает движение. Григорий Григорьевич ответил согласным гудком, и тут зазвучал сигнал ведущей машины, скрытой туманом. Вася Брусов сообщал, что возвращается к ведомым. Олег попробовал улыбнуться, но губы одеревенели. Он осторожно нажал педаль газа, несколько подался вперед. Двигатель забасил, ЗИЛ мелко трясло, раскачивало в колеях. На высоких нотах работал мотор ведомого автомобиля, но ЗИЛ с места не двигался.

Разваливая туман задним широким бортом, выплыл ведущий ЗИЛ словно пароход. Вася Брусов стоял на подножке, большой, точно статуя. Вот он оставил подножку и зашагал к машине Олега.

— Не, мужики, — сказал уверенно, — надо двойной тягой, иначе растележимся. Айдате-ка в мой салон курить, определимся, да и отдохнем перед атакой.

В рейсах у Брусова появлялись командирские нотки в голосе, и вел он себя с некоторой лихостью. В общежитии или на стоянке отряда Вася бывал тихим, неразговорчивым.

Покурили немного.

— Долго нельзя, — сказал Брусов, — желание работать пропадет. Да еще согреешься, а потом простыть можно.

ЗИЛы соединили буксирными тросами. По сигналу Васи Брусова три двигателя стали подвывать с натуги. Баврин спиной чувствовал грузовик дяди Опенышева, будто монолит из бетона.

Два коротких гудка — и пауза. Сигнал — и воет двигатель. Тянет плечи, словно Баврина запрягли и нахлестывают. Дыхание как бы пропадает, кровь долбит в виски. И вдруг мохнатое солнце, что над кабиной ведущего, подается вперед. Длинно гудит автомобиль Брусова.

Олег заставляет машину вернуться в колеи, почти глушит мотор. Смеется, вытирает лоб, будто вспотел. «Только небо, только ветер возле самого виска», — поет он, прислушиваясь к урчанию печки, и выходит из кабины, чтобы снять и увязать буксирный трос.

— Ребята! — кричит Брусов, — надо трос посмотреть, не износился ли, не порвался, а то как дернем и… будь здоров со смертельным исходом. Ты слышишь меня, дядя Опенышев? А ты — десант и гвардия? Меня слышишь?..

На подбазу Вазей они пришли из Печоры с цементом. Другие привезли химпродукт или уголь, ящики с мясными консервами. Пока дорожники пробивали зимник — колонна сосредоточивалась на подбазе. Водители жили в новом бараке, который жарко топили круглые сутки. В тундре начался буран, барак качало. Дядя Опенышев часами стоял у окна и смотрел, как ветер крутит и несет снег: днем — седой и белый, а ночами — синий или восково-желтый в свете электрических фонарей. Олег лежал на койке, дочитывал толстую книгу. Иногда откладывал потрепанный том и пел: «Только ветер, только ветер возле самого виска, лучше нету войск на свете, чем десантные войска».