Quinx, или Рассказ Потрошителя - [40]

Вам, конечно же, известно, что в жизни Ливии, в выбранной ею жизни, всегда была некая двусмысленность, и нашлись люди, которые разузнали о ней все, включая ее политические и философские взгляды. Во время войны в задачу контрразведки входит подозревать всех и каждого в возможном предательстве. А ведь Лив не очень-то любили. И чем больше узнавали о ней и ее семейных связях с довоенным Провансом, тем меньше доверия она вызывала. А тут еще брат прилетел из Англии, чтобы встретиться с ней. Ну, и безмозглые, но слишком старательные типы, которых, вроде кишечных паразитов, полно в департаментах разведки, принялись вынюхивать и выспрашивать — я тоже этим занимался. Ужас в том, что все, что они накопали, так или иначе дискредитировало Ливию, а такого развития событий я никак не ожидал. Когда я сказал ей о приезде и аресте ее брата, она побелела, как полотно, и села, нет, упала на стул, потрясенная этим известием. И сразу, естественно, поняла, что его неминуемо ждет смертный приговор. Ведь мы, разумеется, ничего не можем предпринять для его спасения? — с явной иронией спросила она меня. И я не знал, что ей ответить, так как в мои намерения не входило его спасать. Однако она так переживала, что я совсем растерялся, и тогда она сказала, что должна повидаться с ним, должна с ним поговорить. А его уже пытал лишенный всякого воображения следователь из милиции, задавал кучу дурацких вопросов, достойных пятиразрядного средневекового инквизитора, на которые Хилари не дал ни одного прямого ответа. Материалов для следствия явно было маловато. И мне удалось убедить следователей разрешить брату повидаться с сестрой. Дескать, это хорошая возможность раздобыть дополнительные факты. Достаточно установить микрофоны — там, где будет проходить свидание. На это они клюнули, во всяком случае, свидание состоялось. Здесь. Они сидели как раз на этой самой скамье! Да, понимаю, не совсем понятно, зачем надо было назначать встречу в том же самом месте, но мне оно показалось подходящим для нашей истории — моей истории, ведь я довольно часто прихожу сюда, сижу тут один и думаю о Лив. Я очень виноват. И все же не стоит винить в свалившихся на нас несчастьях себя самих, это — рок, судьба! Их встречи проходили здесь, прямо здесь, на этой скамье, и все беседы аккуратно записывались на восковые валики. Вы сами можете их послушать, если пожелаете. Для разведки в них не было ничего интересного — всё только о невероятной, о нечестивой любви. А у меня стынет кровь, когда я это слушаю, потому что сразу вспоминаю, почему наша любовь потерпела неудачу…

Смиргел смертельно побледнел, весь напрягся; и голос у него слабел по мере того, как рассказ близился к завершению. Он подошел и, сев на скамью рядом с Констанс, обхватил голову руками. Потом закрыл глаза и заговорил почти шепотом:

— Вам, наверное, не хочется меня слушать — слишком больно. Но я надеялся на ваше расположение и доверие, когда решился рассказать вам все. Кстати, кое-что в их разговорах касалось и вас. Ливия сказала ему: «Ты выбрал меня только потому, что Констанс оказалась тебе не по зубам — она была влюблена в Обри. Но по-настоящему ты любил только ее и хотел тоже только ее!»

До чего же туго затянут узел мотивов, которые движут человеческим сердцем. (Так думала Констанс. И еще она думала, что человек иногда несет моральную ответственность за дела, ситуации, желания, о которых не имеет ни малейшего понятия.)

— Продолжайте, — сухо, сдавленным голосом проговорила Констанс, так как была в замешательстве — рассказ Смиргела потряс ее, перевернул всю душу. Если бы ее самое попросили ответить на ее вопросы, ей даже в голову не пришло бы ничего подобного тому, что она услышала. Правда, которой она так жаждала, оказалась такой многогранной, затейливой… Хилари и Ливия! И потом, в довершение всего, она вспомнила о своем присутствии в этой истории, ведь, получается, это она невольно несет дхармическую вину за то, о чем даже не догадывалась… Запинаясь, Смиргел стал рассказывать дальше.

— Значит, продолжать? История-то не из счастливых. Итак, Хилари попал не в гестапо, а к французской милиции, во главе которой стоял бывший полицейский, люто ненавидевший англичан, жаждавший повышения. А обуревавшую его жажду крови не могли утолить даже смертные приговоры. Просто убить — этого было мало для его незатухающей ненависти, которая произросла на тайном стыде и трусости. Мужчины, которые боятся срезать волосок с головы женщины, обычно жалки и трусливы, но отрезать или отрубить могут что угодно. Вот почему мы, немцы, старались держаться подальше от французов. Этот блеклый ужасный человечек предложил использовать новую гильотину, которую ему прислали из Виши, то есть испробовать ее на Хилари! Естественно, я хотел его смерти, но не я выбирал вид казни, и с этим уже ничего нельзя сделать, и я еще не учел, что все это рикошетом попадет в Ливию. Я как мог оттягивал суд, но я не мог тянуть вечно, к тому же пленник теперь был не в моей власти. Его судили французы и приговорили к смерти. А вскоре арестовали Ливию и подвергли допросам, французов что-то заинтересовало в записанных беседах, и они рассчитывали выудить полезную информацию — вздор, конечно! Как бы то ни было, Ливия оказалась в крепости, в соседней с братом камере. От священника, который должен был их утешить, она узнала, что наутро собираются гильотинировать Хилари, одного его. У ее брата не было надежд на спасение, так как его осудил тайный трибунал — тогда у полиции были свои законы, и за многие личные обиды люди расплачивались вот таким образом. Но худшее было впереди — за возмутительное поведение и отказ содействовать милиции в расследовании преступления они решили Ливию наказать: привести ее в тюремный двор, чтобы она увидела казнь брата. Там наконец-то поставили новую гильотину. На днях мне попался в руки милицейский журнал, где изложены подробные инструкции относительно того, как нужно пользоваться гильотиной.