«Пятьсот-веселый» - [33]

Я резко повернул назад, на меня наткнулся шедший позади матросик.

— Ты чего? — ошарашенно спросил он.

— На вокзал надо.

— Зачем?

— Там Катя.

— Ты что? Какая Катя? Тебе на «губу» надо!

Но я уже обогнул его и быстро направился к вокзалу. Он приказал мне остановиться, а я, наоборот, прибавил шагу. Матросик пригрозил мне, что будет стрелять, я же знал — стрелять ему не из чего, у него только ножевой штык на поясе. Тогда он стал просить меня вернуться, потому что из-за меня его тоже посадят на «губу».

«Это уж точно, посадят», — подумал я. Но остановиться не мог, мне надо было на вокзал. Я должен был увидеть Катю, адрес взять. Куда же писать письма.

— Тебе-то что, вас завтра на фронт отправляют, — догнав меня, плаксивым голодом сказал матросик, — а мне…

«На фронт! — радостно дрогнуло сердце. — Наконец-то!»

Подбегая к вокзалу, мы услышали паровозный гудок, и он тревожным предчувствием отозвался у меня в груди.

Перрон был пуст.

Мы увидели хвост уходящего поезда, где на кондукторской площадке последнего вагона стоял молодой парень в тулупе и с винтовкой. Это был какой-то другой поезд — не наш.

Кати не было ни на перроне, ни в вокзале. Уехала! Мне стало горько. Не простились. Где мне теперь ее искать? В Иркутске госпиталь не один, а я даже фамилии ее не знаю, да и на фронт нас завтра отправляют.

— Пойдем отсюда, — просил матросик, опасливо озираясь.

А я никак не мог покинуть перрон, все еще надеясь на чудо — вдруг из-за угла вынырнет Катя.

Но вынырнул Буцало. Он не удивился, увидев нас. Младший лейтенант остановился и поманил нас пальцем.

— Говорил я тебе… — обреченно шептал за спиной матросик.

— Ладно, не ной, — сказал я, стараясь хоть голосом показать, что сочувствую ему. Мне было не по себе, что вот еще и этого новобранца ни да что ни про что подвел. Все у меня неладно как-то получается.

Буцало внимательно осмотрел меня с головы до ног, помедлил, прежде чем сказать:

— Я посадил ее в пассажирский поезд. — Он опять окинул меня каким-то удивленно-спрашивающим взглядом и закончил: — Не хотела уезжать.

У меня задрожали губы:

— Зачем вы это сделали?

И впервые увидел, как офицер смутился. От него всегда веяло такой уверенностью в себе, такой непререкаемостью, что никто из нас и пикнуть не смел поперек, а тут вдруг он стушевался.

— А как же иначе… — тихо не то ответил, не та спросил он. — Я обязан был ее посадить и отправить к отцу.

Младший лейтенант нахмурил брови и отсутствующим взглядом стал смотреть на ледяной покров Байкала. Лицо его было расстроенным. Я понял — он дает мне возможность справиться со своею слабостью. Матросы патруля сочувственно глядели на меня. А я никак не мог совладать с собою, у меня все дробилось в глазах, расплывалось: и здание вокзала, и матросы, и сам Буцало. Яростно горели ослепительно красным огнем три морозных солнца — и я уже не мог понять: их по-прежнему три или это у меня в глазах только.

Я хотел кричать в отчаянии, чуя сердцем, что больше мне никогда не увидеть Катю, никогда не встретить ее.

— Снимите повязку! — приказал младший лейтенант матросику, который сопровождал меня на гауптвахту.

Матросик тяжело вздохнул, укоризненно взглянул, на меня и покорно снял с рукава шинели сине-белые «рцы», протянул их офицеру.

— Отведите обоих на гауптвахту! — приказал Буцало другому патрульному матросу.

А рядом грохотал, поднимая снежную метель, на полном ходу проскакивал станцию новый солдатский эшелон…

Почему мы теряем людей? Когда уходят они от нас? Почему всю жизнь потом мы никогда больше не встречаем их?

Худенькая голенастая девочка в растоптанных подшитых валенках мелькнула в моей жизни и навсегда оставила в памяти светлый томительно-грустный след. Постучали наши еще детские сердца в лад, трепыхнулись непонятным еще чувством, погрелись рядышком, будто беззащитные воробышки, — и разметал нас железный ветер войны.

Я помню ее. У памяти есть свойство не забывать именно то, что не должно быть забыто, что должен хранить человек всю жизнь.

Может быть, Катя была той единственной, которая нужна была мне на всю жизнь? Может, мы были предназначены друг другу? Может, все последующие годы мои — поиск ее, незабвенной? Сам того не сознавая, искал я ее в других женщинах, сравнивал их с нею, вслушивался в голоса, стараясь уловить уже исчезающий из слуховой памяти ее голос, пытался различить в их лицах ее черты…

Стучат колеса на стыках рельсов, мельтешат в глазах оранжевые пятна, и грохот все усиливается и усиливается и знакомо-опасной болью отдается в сердце.

Мне тяжело, меркнет в глазах, и, вспыхнув ослепительной яркостью, гаснут тускло-красные пятна…

— Ну дает, пахан! С утра, что ль… — слышу я молодой настырный голос.

Обвальный грохот не уходит из меня, и я не могу понять, кому принадлежит этот напористый голос.

— А ну, иди отсюда! — говорит кто-то со сдержанным гневом.

— Майнайте его на низ! Вот сюда, на мое место, — слышится рядом. — Осторожней, осторожней!

«Кого это надо майнать?» — успеваю подумать я.

— Вам плохо? Плохо? — пробивается сквозь грохот женский голос, будто бы Катин, но я знаю, что ее не может быть здесь. Не сразу догадываюсь, что это проводница. — Гражданин, гражданин! Вот валидол.