«Пятьсот-веселый» - [32]

— Что у вас на ногах?

— Пимы, — пояснил я.

Я был, наверное, похож на огородное чучело: замазанное печной копотью лицо, грязное вафельное полотенце на голове, распухшие, обмороженные уши и эти грязно-белые пимы, разрисованные красными узорами. Видать, эти крендели вдохновенно малевала какая-то художественная натура. Сибиряки любят разрисовывать валенки. Ночью, когда я махнулся обувью с кондуктором, я не заметил эти вензеля и цветочки на голенищах.

— Товарищ матрос, я вас спрашиваю, что это такое? — еще тише спросил Буцало, и я понял, какие огромные усилия делает он, чтобы сдержать себя и не сорваться на крик.

— Пимы, — по-дурацки повторил я.

Красивое лицо младшего лейтенанта пошло красными пятнами гнева, а матросы за его спиной лыбились до ушей. Весело им!

— А это что? — Буцало подозрительно сузил черные зоркие глаза и взглядом указал на фляжку, которую я зачем-то прихватил с собой и держал в левой руке.

— Самогон! — брякнул я, хотя во фляжке самогону уже не было. Извели весь на Вальку.

— Та-ак! — выразительно протянул младший лейтенант, и я понял: теперь — все, теперь он меня съест.

— Там раненый, — махнул я рукой в сторону теплушки. Пусть живьем съедает меня Буцало, но Вальку-то надо быстрее в госпиталь.

— Вынести раненого! — приказал младший лейтенант.

Матросы, было кинувшиеся к вагону, увидели в дверях Катю и разулыбались.

— Это еще что такое? — поднял брови Буцало и смотрел на Катю, будто никогда не видел девушек.

— Это Катя, — пояснил я.

— Она… с вами ехала?

— Так точно! — по-петушиному звонко выкрикнул я.

— Кто вам позволил возить посторонних? Вы что!.. — младший лейтенант уже не мог продолжать, у него сбилось дыхание, и он только немо переводил глаза то на Катю, то на меня. Когда же он обрел способность говорить, то приказал: — Арестовать! На гауптвахту!

Молоденький матросик из только что прибывшего пополнения в водолазную школу тронул меня за рукав шинели и неуверенно сказал:

— Пошли.

Конечно, я мог бы объяснить младшему лейтенанту, что Катя никакая не посторонняя и что мне ее подсадил комендант, но это было бы предательством, получилось бы — вроде я от нее отказываюсь, мол, навязали, а я тут ни при чем. Да и все равно ведь обнаружат нехватку водолазных галош, мерзлую картошку и отсутствие водолазного сундука и рубах, которые я спалил в «буржуйке», все равно «губы» не миновать, и я не стал ничего объяснять.

Матросы тем временем осторожно вынесли из теплушки Вальку.

— На повозку его и в госпиталь! — приказал Буцало, и только теперь я понял, что нас ждали и уже приготовлена повозка. Видимо, телеграмму из Мысовой о раненом Вальке они получили уже давно.

— Идем, — матросик опять потянул меня за рукав.

В это время кто-то из матросов, вынесших Вальку из вагона, тихо сказал:

— Товарищ младший лейтенант, он вроде… помер.

Ноги мои подкосились, я еле устоял.

— Как помер! — закричал я. — Он живой! Живой был!

Я рванулся к Вальке, но меня сзади схватил патруль, а Вальку уже положили на солому в сани и понукнули лошадь. Я видел удаляющееся трупно-белое лицо друга и безжизненно свесившуюся руку.

— Не может быть! Живой он! Живой! — не помня себя, кричал я, охваченный отчаянием. — Не может быть! А-а-а!

— Отставить! — услышал я резкий приказ Буцало. — Товарищ матрос, прекратить истерику! Никто еще не умер! Это определит медицина!

Я схватился за голову, мне показалось, что она раскалывается — такая прихлынула боль. Я стонал, повторяя как заведенный:

— Он живой! Живой!

— Увести! — повысил голос младший лейтенант, и матросик настойчиво потянул меня за рукав шинели.

Я пошел.

Оглушенный, смертельно уставший, чувствуя горькую пустоту в груди, поплелся я на гауптвахту по заснеженно-пустынным, будто вымершим, улицам, мимо занесенных по самые глаза изб. Боль тяжелыми волнами приливала к голове, каждый шаг мучительным толчком отдавался в затылке. Обмороженные уши рвало, будто калеными клещами. Двое суток проведя в темной теплушке, я слеп от белизны снега и яркого солнца, и у меня текли слезы. Мысль о Вальке жгла сердце. Что же это такое? Был живой — и умер! Меня потрясло сознание непрочности человеческой жизни, зыбкости нашего бытия, хрупкости той невидимой грани, что отделяет жизнь от смерти. И что такое смерть? Куда делся Валька? Был живой — и вот нет его! Я не мог осознать, не мог понять до конца, что случилось, а главное — упрямо не хотел поверить, что все мои усилия по спасению Вальки оказались напрасными. Не может этого быть! Не может быть, чтобы он умер! В ушах все еще стоял резкий голос Буцало: «Никто еще не умер! Это определит медицина!» Конечно, медицина не даст ему помереть! Не даст! Я и то дважды отвоевывал его у смерти, а медицина, она… медицина и есть. Она не даст загинуть человеку!..

— Кто он тебе? — спросил сзади матросик. — Чего ты так убиваешься?

— Брат, — неожиданно для самого себя ответил я.

— Бра-ат? — удивился он.

— Брат, — твердо повторил я, уже и сам веря в это. Да и кем мог быть мне Валька, как не братом, после всего перенесенного нами.

А знал я о нем мало. Мы встретились здесь, в Слюдянке, в водолазной школе, полгода назад. Он был смугл, черен волосом, с раскосыми глазами — с примесью азиатской крови. Как и у меня. Мы с ним земляки. Только я родом из степей алтайских, а он с гор. Больше я о нем ничего не знал. Ну, знал, конечно, что он учился в школе и добровольно пошел на войну, но вместо фронта попал на Байкал. Все как у меня. Еще девушка у него была и писала ему письма круглым аккуратным почерком. Он перечитывал их на ночь, когда мы уже лежали после отбоя на нарах, и смущенно и радостно улыбался. Оба мы были деревенскими. Моя краткая городская жизнь нисколько меня не изменила, я как был деревня, так и остался деревней. И он тоже. Братовья мы, братовья! Кто же еще! Не может быть того, чтобы он не выжил! Сейчас сделают ему укол, дадут лекарства, перебинтуют. Мы с Катей и то не дали ему помереть, а уж медицина… И вдруг как на столб наскочил: «Катя!» Как же я забыл про нее! Она осталась на перроне. Я вспомнил ее широко распахнутые, полные слез глаза, когда я кричал и бился в истерике. Маленькая, с бледным осунувшимся лицом, никому не нужная, она потерянно стояла на пустом перроне среди ослепительно солнечного морозного дня.