«Пятьсот-веселый» - [26]

Безногий взял гармонь и негромко запел приятным, с хрипотцой, голосом:

Бьется в тесной печурке огонь,

На поленьях смола, как слеза…

Лицо его стало печально-отрешенным. Передо мною сидел совсем другой человек — не злой и вредный, а грустный и тихий — и пел не столько нам, сколько самому себе. Видать, что-то личное было связано у него с этой песней.

До тебя мне дойти нелегко,

А до смерти четыре шага…

Инвалид внезапно оборвал песню и, занятый своими думами, глядел на огонь.

Первой нарушила молчание Катя. Она попросила:

— Спойте еще что-нибудь.

Безногий взглянул на Катю, неожиданно улыбнулся, и глаза его оттаяли, а я увидел, что он гораздо моложе, чем показался сразу.

Ночь коротка,

Спят облака… —

тихо начал он, и у меня оборвалось сердце. Именно эту песню я хотел услышать. Взглянув на Катю, я понял, что и она хотела именно эту песню. Я нащупал руку Кати и сжал знакомо-беззащитную девчоночью ладошку, и у меня от нежности опять томительно-сладко заныло сердце.

В этом зале пустом

Мы танцуем вдвоем,

Так скажите хоть слово,

Сам не знаю о чем…

Склонив голову к мехам, пел безногий, и поразившие нас непролитые слезы стояли в его глазах. Я еще крепче сжал доверчивую Катину руку.

Гармошка всхлипнула и смолкла. Безногий горько усмехнулся:

— В Карпатах стояли мы перед войной. Танцы в клубе у нас были каждую субботу и воскресенье. Я танцор был, гонкий парень был. Теперь вот охромел слегка.

Катина рука в моей ладошке дрогнула.

— В ту субботу тоже танцы были. Наплясался я, будто чуял — не плясать больше.

Он коротко взглянул на Катю, и грустно-насмешливая улыбка тронула его обожженное морозом лицо. А Катя засмущалась и потянула свою руку из моей ладони, но я не отпустил.

— Удаль свою выказывал, перед ней старался. Она в городок не то на каникулы, не то в отпуск приехала. Не видал я ее до того вечера.

Он смолк. Вагон встряхивало на стыках рельсов, в щели забивало снежную порошу, и ветер гулял по темным углам.

— А она… где сейчас? — робко спросила Катя.

— Не знаю. Может, где живая живет, может, в неметчине горе мыкает, а может, и нету ее… Бомбежка наутро была, все в кашу смешало. Отступили мы. Против танков саблями не повоюешь. Я в кавалерии войну начинал.

Он замолчал, долго смотрел на огонь и вдруг сказал:

— У тебя булькает что-то. Дай глотну.

Я поразился: откуда он знает про самогон? Фляжка у меня в кармане, как он ее усмотрел? Но фляжку подал. Он поболтал ее, определил на слух — сколько. Отглотнул. Мне стало не по себе — я Вальке берег, а он хлебает, будто свое! Безногий еще раз отхлебнул, вернул мне фляжку и неожиданно сказал, обращаясь к старику:

— Сало мы твое конфискуем.

— Не имеешь права, — глухо отозвался дед.

— Имею, — со спокойной твердостью произнес безногий. — Я за это право ногами заплатил.

Я опять удивился: откуда он знает, что у деда в мешке сало? Он что, ворожей? В землю на аршин смотрит?

Старик подтянул к себе мешок и настороженно замер, исподлобья смотрел на своего мучителя.

— Изжадился ты, дед. Бога поминаешь всуе, а поделиться с ближним не хочешь, да еще с пострадавшим защитником.

— Изгаляться-то вы все горазды. — Старик беспокойно забегал глазами. — Защитнички! Иде вы, а иде Гитлер! На Волге вон!

— Ты, дед, вражий голос, — с придыхом сказал безногий. — Мы твоего Гитлера попрем еще! Так попрем, что!..

— Попрете… — хмыкнул старик. — Доперли вон до Сталинграду. Песенки пропели «Ежли завтра война, ежли завтра в поход». Чо теперь-то не поете?

Старик злорадно ощерился, а я вдруг увидел, что он и впрямь похож на кулака. Нет, он не просто походил на него, он был им! Такие, как он, и убили моего отца. Подкараулили в степи, когда он ночью возвращался из Бийска домой. Убили да еще измывались над мертвым. Изуродовали. Бабка мне глаза прикрывала, чтобы не видел я отца, когда хоронили его. Но я все равно видел и запомнил.

Безногий побледнел, сцепил скулы и процедил сквозь зубы:

— Песни мы еще будем петь, так и знай, вражий голос! Будем! А пока — плати.

— Чо плати? — не понял дед.

Я тоже не понимал: какая еще плата?

— Я тебе говорил, что гармошкой на пропитанье зарабатываю? Играл я тебе?

Старик молчал, не спуская глаз с безногого.

— Играл — нет?

— Ну, играл.

— Плати! — повелительно повторил безногий.

— Пошто я должон платить? — упирался дед.

— Тогда конфискацию применим, — произнес, как приговор, безногий и катнулся на своей тележке к деду, одним рывком выдернул из его рук мешок и вновь откатился к печке.

— Чо деется! Разбойство! — заныл старик и просительно поглядел на нас с Катей. — Над слабосильным стариком измывается.

— Ничего, ряжка-то вон какая гладкая! Сто лет проживешь, — усмехнулся безногий.

Я не знал, что делать. Катя тоже молча смотрела то на безногого, то на старика. А у меня пропала вдруг к старику жалость и уже не коробило от желания безногого растрясти его. Я понял, что старик — мешочник. Он не вещи на продукты меняет, чтобы с голоду не пухнуть, а, наоборот, еду меняет на вещи, наживается на беде других, мотается по поездам не ради жизни, а ради наживы.

— А вы глядите да запоминайте, что тут у него в «сидоре»! А то распустили сопли!

Безногий зло зыркнул глазами на нас с Катей, растянул завязку мешка и стал вынимать прямо на пол содержимое: большой шмат белого, в три пальца толщиной, с розовой прослойкой сала; наволочку с сухарями; мешочек с солью; слегка надломленный каравай пшеничного хлеба; большой круг замороженного молока, желтоватого от жира, с обкрошенными краями…