Пятое время года - [158]

Плотно забинтованная голова на ближайшей подушке — провальный рот и темные щелочки глаз — медленно повернулась:

— Дверь закрой. Сквозняк. Ты к кому?

— Я к Евгении Алексеевне… Орловой.

— К Женьке, что ль? Вон она, у окошка.

Тыканье и пренебрежительное «Женька» раздражили еще больше, но, поскольку на кровати у окна сопела с присвистом вовсе не Жека, а криминального вида личность, сине-желтая, одутловатая, скорее побитая, чем разбитая, особенно обижаться на фамильярность говорящей головы не стоило: та явно пребывала не в своем уме. И вдруг — о ужас! — фиолетовая губа очнувшейся «личности» растянулась: Та-ню-х!

— Теть Жень, это вы? — Все веселенькие, ободряющие слова, приготовленные заранее, были забыты напрочь. — Как же вы так?

— Да вот так. — Постаревшая лет на сто, Жека еле ворочала языком, и очень страшной была ее рука в гипсе до толстых, сосисочных, пальцев, лежащая поверх серого одеяла. — Возьми там… стул.

Драный стул еле втиснулся в узкий проход между кроватями. На соседней кровати кто-то, накрытый с головой, стонал во сне. Жека тоже застонала, неловко сдвинувшись поближе, чертыхнулась и здоровой рукой сделала знак наклониться.

— У меня там… дома занач…ка есть, ты знаешь где… принеси… тыщи две пока. Врачу надо отстегнуть… сестрам милосердия… а еще в Достоевском… во втором томе… пятьсот баксов. В случае чего… на похороны. — Жека, несомненно, шутила, но от ее черного юмора по коже побежали мурашки.

— Теть Жень! От вас ли я такое слышу?

В припухших глазах блеснули слезы. Жека отвернулась, чтобы их скрыть, шмыгнула носом и снова поманила. Жалобный шепот сквозь слезы: «Достала меня эта больница. Не могу больше. Танюх, забери меня отсюда!» — обнажил всю меру ее страданий. Но слабая, беззащитная, жалкая Жека — это нонсенс, явление временное, и очень скоро она будет страдать из-за своих малодушных признаний.

— Не нужно больше ничего говорить, я все отлично понимаю.

Собственно, что тут было понимать? Любой нормальный человек впал бы в отчаяние, очутившись на этой тюремной койке, в этой «палате номер шесть», наполненной холодным, серым светом дождливого дня, дыханием, сопением и судорожным похрапыванием пяти посторонних теток. Тем более человек с таким независимым характером, как у Жеки. Существование на просвет для нее наверняка было пыткой.

— Не волнуйтесь, теть Жень, скоро будете дома. От кого это зависит?

— От палатного врача… Николая Петровича… он такой… с бородой.

В ординаторской ни одного бородатого не обнаружилось. Охваченная страстным желанием побыстрее вызволить тетеньку из стен этого богоугодного заведения, пропахшего капустой, как во времена гоголевского Земляники, она нахально заглянула во все палаты. Безрезультатно!

Тем временем какой-то бородач покуривал на периферийной лестнице под названием «Запасной выход» в компании с густо накрашенной девицей в медицинской униформе. Правда, обтянутый светло-голубым халатом живот и высокий колпак на голове выдавали в нем, скорее, повара из больничной столовой, который целый день и тушит в подвале пресловутую капусту, чем врача, но вместе с тем повар, пожалуй, был бы поярче и пооптимистичнее. Он-он! От этого бесцветного толстяка, бесформенностью, унылостью и мелкими глазками напоминавшего «свадебного» медведя советского производства, найденного при разборке пыльных антресолей, веяло той же самой серой, беспросветной тоской, что и от Жекиной палаты. Интересно, розовеет ли доктор, когда больные отстегивают ему денежки?

— Николай Петрович? Добрый день.

За стенами больницы вряд ли пользующийся повышенным спросом, но здесь — царь и бог — парень, не затрудняя себя разнообразием, ответил «добрый», даже не взглянув на посетительницу. В другое время пусть бы упивался своей значимостью, пока не надоест, но не сейчас, когда с минуты на минуту должен был позвонить Колючкин.

— Извините, пожалуйста, Николай Петрович, мне нужно срочно поговорить с вами!

Загасив сигарету, парень тут же вытянул из кармана следующую и чиркнул зажигалкой, а коричневолицая, намакияженная медсестра смерила естественно-загорелую блондинку полным классовой ненависти взглядом и с возмущением, надо полагать, означавшим: при такой зарплате еще и покурить спокойно не дадут! — зло швырнула окурок в металлическую плевательницу.

— Так чего, Николай Петрович, ставить бабке из двадцать первой капельницу или перебьется?

Несчастной бабке крупно повезло: в присутствии посторонних доктор постеснялся кивнуть «перебьется», кивнул «поставь». Маловероятно, чтобы он вдруг, ни с того ни с сего, вспомнил клятву Гиппократа. Медработники перекинулись какими-то терминами не для средних умов, и сердитое цоканье шпилек по кафелю возвестило о начале аудиенции.

— Я племянница Евгении Алексеевны Орловой… перелом правой руки и сотрясение… Когда можно будет забрать ее домой?

— Орловой?.. А-а-а… да. Не знаю. Недели через две.

Так и подмывало ответить ему: да за две недели у вас здесь спятишь! А ради чего? Если вы не в состоянии вспомнить, кто такая Орлова, которая валяется в вашей идиотской больнице уже пятые сутки, то вряд ли вы и через неделю вспомните о ней! Однако сия гневная тирада была бы непростительной тактической ошибкой.