Пятое время года - [152]

— Ладно уж тебе, не хнычь. Подумаешь, упала! Вот я один раз упал так упал!

— Да, вы рассказывали. Со слона.

— С какого слона?.. А-а-а… Не, со слона, это что! Я как-то раз с Эйфелевой башни загремел. Фью — и в лепешку!

— Но, в принципе, в Париже вам очень понравилось?

— Угу… Особенно в Доме Инвалидов.

Шутник поднялся с коленей, начал бинтовать полотенцем вывернутую руку, и в глазах снова потемнело от боли: сила-то богатырская!

— Дайте мне, пожалуйста, еще виски. Кажется, я опять теряю сознание.

— Смотри не наклюкайся с непривычки… Ох, чует мое сердце, придется мне бежать за бутылкой.

Несчастная рука покоилась в рукаве коричневого халата, хранящего волнующие парфюмные пристрастия своего хозяина — морскую свежесть со сладкой, многообещающей «ноткой». Дурная голова утопала во взбитых подушках. Так хорошо! Но было бы значительно лучше, если бы милый доктор прилег рядом, а он зачем-то направился к двери.

— Куда вы?

— Как куда? За бутылкой.

Кажется, она и в самом деле наклюкалась. Веки слиплись и упорно не желали разлипаться. Хотя ничего удивительного! За последние семь дней она почти не спала. Боялась ночных кошмаров — похорон Бабверы, собственных слез и страданий, невольных криков во сне и вопросов разбуженного этими криками, испуганного Колючкина: что? Что с тобой? Скажи мне… Кроме того, если не спать, время летит не так стремительно: один день превращается в два, два — в четыре, три — в…

Страстный мужчина, который только что в неожиданно счастливом сне шептал слова любви, лежал на другом краю кровати с учебником английского на согнутых коленях, и когда его обняла перевязанная рука, отодвинулся. Не отрываясь от Reported speech, он сердито хмыкнул:

— Хм!.. Короче, рука больше не болит.

— Зато теперь у меня болит голова.

— Опять у нас лазарет? Говорил я тебе, не пей. Отличница называется.

Как будто бы полностью погруженный в английский, он время от времени сердито хмурил брови и покусывал карандаш. Редкий случай, Колючкин был сильно не в духе. Но почему? Что такого могло произойти за минувший час, чтобы его словно подменили?

— Где вы были, пока я спала? Расскажите. Английским потом позанимаемся вместе.

Он молча перелистнул страницу и вдруг со злостью захлопнул учебник.

— Чего рассказывать-то? Пошел прогулялся малость. Смотрю, на пляже твой знакомый загорает. Увидал меня и давай тявкать: Не твогай, не твогай! Она сама ко мне приставава! Отвали козев! Ну я ему и показал козла рогатого! Жалко объект попался хлипкий, а то бы я — ух! — вспомнил молодость! Любил я когда-то это дело. Вмажешь, бывало, кому-нибудь в челюсть, так что хруст пойдет! — Стукнув кулаком об ладонь, потом еще и еще, он изобразил, как вмазывал в челюсть направо и налево, очевидно, забыв о том, что, согласно собственным воспоминаниям, был пацаном тихим и незадиристым. Но, с другой стороны, откуда же тогда взялись эти грозные, до белых косточек сжатые кулаки и этот тяжелый, разбойничий взгляд?

— Так как, Татьяна, приставава или не приставава?

— Вы что в самом деле? Скажите еще, что вы ревнуете.

— К твоему Кириву недоделанному? Не смеши. А вообще, ревную. Ко всем твоим мужикам или — как там у вас? — к бойфрендам. Колись, пока пьяненькая, много их у тебя было?

Это была уже не ревность, проистекающая из другого, светлого, чувства, а элементарное хамство! Так ненавистное в нем прежде хамство! Получалось, что оно было отнюдь не формой, а сутью, которая дала о себе знать при первом же удобном случае.

— Если честно, я думала, вы цивилизованнее… и умнее.

— Уж какой есть!

— В таком случае я ухожу.

Он догнал только у самой двери, когда уже казалось, все кончено.

— Не уходи, Татьяна Станиславна! Ну, приревновал, ну разозлился, с кем не бывает? Понимаешь, чего-то мне так противно стало, когда я этому щенку разобъяснял, как надо вести себя с приличными девушками. Пвости, мужик, я бовше так не буду! Я к ней ни вазу бовше не подойду! Полчаса руки отмывал после его ушей! Думаю, на кого ж она меня променяла? На такое барахло!

— Не говорите глупостей! Ни на кого я вас не меняла!

— Ага! А кто все утро лежал с ним на пляже?

— Ну и что из того? Какая разница, с кем я там лежала?

— То есть как это, какая разница?

— Да так! Неужели вы сомневались, что в это время я думаю о вас? Я так ждала, что вы придете, а вы, вместо того чтобы проявить великодушие, целый день сидели здесь и злобствовали. А теперь еще задаете мне какие-то идиотские вопросы!.. Да, идиотские! Вам не стыдно? Мне, например, никогда бы не пришло в голову спросить, сколько у вас было… извините, не знаю, как вы там квалифицируете своих многочисленных знакомых!

Ну вот, опять ее занесло! А слово — не воробей, вылетело — не поймаешь! Пристыженный Колючкин моментально встрепенулся, однако, против ожидания, не обиделся и не разозлился, как в прошлый раз, наоборот, развеселился.

— А ты спроси! Да я тебе и сам все расскажу. Как на духу. Может, присядем обратно на кроватку?.. Не хочешь на кроватку, садись в кресло.

Примостившись на полу возле кресла, он взял за руку и начал загибать пальцы:

— Значит, так. Машка — раз. Наташка — два. Дашка, рыженькая, пухленькая, — три. Потом Дуняшка. Так, ни рыба ни мясо, встречу — не узнаю. Потом Парашка… эх, заводная была баба!.. Нет, вроде ее не Парашкой звали… Как же ее звали-то?.. Короче, разве их всех упомнишь? Но если по сусекам поскрести, в принципе штук сто пятьдесят наберется…