Пятое время года - [153]

— Сто пятьдесят?! Это сколько же получается в год?

— А кто их знает? Ну… на круг, думаю, штук семь-семь с половиной.

— И что же вы делаете с половинками? Припрятываете где-нибудь на черный день?

— Угу. В старом сарае. Верхние половинки — фью! — направо, нижние — налево!

— Нет-нет! Вы прячете их в более надежном местечке. К примеру, в забытой на запасных путях ржавой цистерне из-под нефтепродуктов. Ночью, под проливным дождем, тащите по шпалам свою половинку за руку…

— Лучше за ногу. Так сподручней… Ха-ха-ха!

Каким же он умел быть разным! Нахохотался, высоко запрокинув голову, и вот, уже само раскаяние, сама нежность, осторожно коснулся губами раненного колена, поцеловал потемневший синяк и перебинтованной рукой ласково погладил себя по щеке:

— Ты случайно не знаешь, Татьяна Станиславна, почему мне с тобой так хорошо? Не переживай, ты у меня в другом списке. Под номером «один».

5

Купальник сушился на камне. Кроме купальника и лазурного моря, все вокруг было солнечно-желтым: узкая полоска песка в каменистой бухте, золотистый зонтик, два надувных матраса, персиковые руки и ноги, после череды злых обгораний почти сравнявшиеся по цвету с шортами и топом. Даже небо от стоящего в зените всепоглощающего солнца утратило свою голубизну. Впрочем, желтый цвет, особенно некоторые его оттенки, десять дней как символизировал счастье!

Но сейчас насладиться счастьем в полной мере уже не давало завтра: оно вторгалось ежеминутно, затягивало, безжалостно откусывало кусочки от сегодня… Почему голова устроена так нерационально, черт бы ее побрал?! Вместо того чтобы в блаженной неге ленивыми глазами следить, как далеко в море ловит рыбу любимый мужчина, и думать только о нем, обладательница дурной, беспокойной головы, она ворочалась с боку на бок. Села, встала. Побродила среди раскаленных камней и хрусткого ракушечника и вернулась на матрас с твердым намерением собрать воедино кусочки не дающих покоя мыслей и, сформулировав четкую программу, быть может, избавиться от них. До завтра.

Итак. Завтра, простившись с Колючкиным — если, конечно, удастся не умереть от разрыва сердца! — нужно прежде всего воспользоваться Анжелкиным отсутствием — ее присутствием на Майорке — и побыстрее забрать свои вещи и книги. Пусть даже Людмила и не проинформировала Анжелку — иначе уже давно разразился бы громкий телефонный скандал, — встречаться с ней очень не хотелось…

Лодочка приплыла. Загорелый, как туземец, Колючкин легко вытащил суденышко на песок и оградил от волны двумя огромными камнями, которые прикатил от подножья горы еще утром, как только они высадилась на диком бреге.

Соломенная шляпа с одной головы весело перекочевала на другую.

— Пойду заплыву.

— Умоляю, только не далеко! Я буду волноваться…

Послезавтра — домой. Откладывать больше нельзя, пора смириться. Но как смириться с пустой квартирой, с аккуратно застеленной кроватью в спальне?.. Нет больше на свете Бабверы, единственного человека, которому можно было бы рассказать о своей странной любви. Для Инуси с папой придется сочинить бодро-студенческую притчу о раскопках в Херсонесе…

— О чем задумалась, Татьяна? А я-то надеялся, у тебя уже стол накрыт. Умираю, есть хочу! — Подхватив из корзинки абрикос, он откусил и сморщился. — Горячий!

— Ой, это я виновата! Не догадалась поставить их в тень.

— Да ладно, бросим в холодильник на пару минут, и нет проблем. Загорай, сейчас приоденусь к обеду и сам все сделаю.

— Нет-нет-нет!

Совместные хлопоты тоже были одним из слагаемых счастья. Так здорово вместе расставлять тарелки, многозначительно улыбаться, коснувшись руками, обсуждать, что лучше съесть сейчас, а что потом, спорить из-за этой ерунды и, посмотрев друг на друга, рассмеяться.

«Сухой паек» был уничтожен. Наполовину. Вторая половина — «прощальный» ужин. Колючкин завязал в бумажную скатерть грязную одноразовую посуду и понес в лодку. К возвращению его ждал матрас без единой крошечки, с расстеленным на нем полотенцем, подушкой из сложенного вчетверо второго полотенца и вся-вся золотистая тень, которую только мог подарить большущий зонтик.

В тени морщинки возле закрытых глаз — результат активной лукаво-обаятельной мимики — казались как будто бы прорисованными светло-коричневым фломастером.

— Признавайтесь, вы опять спите или все-таки думаете?

— Угу… Дал себе зарок не думать, а в голове уже работа. Дел там, небось, скопилось — тьма. Завтра к вечеру прилечу и прямо из аэропорта — фью! — в контору.

— Вам нравится такой образ жизни? То есть нравится заниматься бизнесом?

— Нравится?.. Не знаю. Когда как… — На подозрительно апатичном лице появилась легкая усмешечка. — Помнишь, ты рассказывала, как мечтала быть актрисой? Я тебя раскритиковал, а сам-то в твои годы тоже кайф ловил, когда в армии в самодеятельности на барабане играл… Пара-ба, бум, бум, бум!!!.. Был у меня там дружок. Из Москвы. Фанат тяжелого рока. На ударниках шпарил — супер! Забрили пацана со второго курса Гнесинского. Он-то меня и приучил к этому делу. Решил, вернусь из армии, стану барабанщиком…

— Почему же не стали?

— Как тебе сказать? Не нашел поддержки. А может, и сам не очень хотел… ну, не настолько, чтобы лезть на рожон. Хотя переживал, помню, жутко. Чуть не плакал — ничего-то мне, горемычному, нельзя! А жизнь, видишь, как повернулась. Чего бы я теперь с этим барабаном делал? В подземном переходе бомжам Чайковского наяривал?