Пятое время года - [151]

Хартмут, естественно, не пришел. Какой дурак играет в теннис в самую жару? Только Кирилл и те, кому деваться некуда. Неприкаянные.

Забыв про встречу с акулой-каракулой, Кирилл носился по корту, будто метеор, и отлично отбивал подачи, однако фортуна изменила ему, как только он завопил: гол!!! Прохлаждавшиеся на лужайке за рестораном джигиты моментально встрепенулись, узрели блондинку в синем сарафанчике и, побросав свои подносы, повисли на металлической сетке. Обычный цирк! Воздушные поцелуи — направо, издевательские рожи с улюлюканьем — налево. За все время ни разу не дали спокойно поиграть, проклятые! Когда удавалось сразиться с Хартмутом, взрослым, солидным дядькой, чемпионом Гамбурга по теннису тысяча девятьсот какого-то там доисторического года, джигиты прохаживались вдоль забора, словно павлины в зоопарке.

Лихо поданный Кириллом мяч ударился в сетку. Кирилл взбесился — истерически затопал ногами, заорал: — «Пошли отсюда, козвы вонючие!», — и со всего размаха запустил ракеткой в сторону усатых. Чем лишь подзадорил их. Парни начали хохотать, показывая пальцами на бесноватого мальчишку, и выкрикивать в его адрес явно неприличные слова на своем тарабарском языке.

— Кирилл, я ухожу! Мне все это порядком надоело!

Чтобы не встречаться с вулканически чувственными взорами работников сферы обслуживания, стоило не полениться и сделать крюк, обогнув корт с другой стороны. За семь дней их масляные глазки просто осточертели!

За плотным кустарником вниз, к морю, уходила тенистая, безлюдная аллея. Скамейка в кустах, к которой вели три ландшафтные ступеньки, была вполне подходящим местечком, чтобы обмозговать здесь свое дальнейшее поведение. Но на гравийной дорожке раздался топот, и через секунду на скамейку плюхнулся приставучий Кирилл.

— Квассная вавка! — Развалившись, будто на диване у себя дома, он с малоприятной детской непосредственностью прижался ногой и голым, потным плечом. — Свушай, Тань, я тебя давно спвосить хотев, этот шикавный мужик тебе кто? Мы с отцом поспорили на десять баксов. Отец сказав, он твой любовник, а я думав, он твой ставший бват. А еще мой отец сказав, ты ховошенькая, как конфетка, и вутко сексуальная. Он на тебя в бинокв с бовкона все время гваза таващит.

Ничего себе разговорчики вели на досуге отец-картежник и ученик девятого класса! Пожалуй, их тематика выходила уже далеко за рамки простительной врожденной придурковатости.

— Знаешь что, Кирилл, катись отсюда! Уходи немедленно!

— Поцевуй, тогда уйду!

Слюнявые губы очутились так отвратительно близко, что если бы не отличная реакция, то потом не отплеваться бы всю оставшуюся жизнь!

— Отпусти руку! Сейчас же!

— А чего, твоему ставому козву можно, а мне нельзя?

— Что-что?! Ах ты!.. — Правая рука была свободна. Звук оплеухи получился очень звонким! Взбешенная, она размахнулась, чтобы влепить этому паршивцу еще, но не успела.

Ужасно жгло губы, язык. Из густого тумана выплыло лицо. Не лицо, а солнышко из детской книжки. Его выражение было точь-в-точь таким, как вчера — «я так без тебя скучаю!», — однако сейчас оно не казалось смешным. Совсем наоборот.

— Ну как, Татьяна Станиславна, жива? Лежи-лежи, не вставай! Давай-ка выпей еще… — Он поднес к губам стакан с темной, жгучей жидкостью, и резкий запах спиртного моментально разогнал остатки тумана.

— Ой, я что, упала в обморок?

— Вроде того. Я пошел тебя искать, а ты выскочила из лифта и упала прямо мне на руки. Наверное, тепловой удар. Но ты особо-то не переживай, я буду тебя выхаживать! — Лукаво подмигнув, он погладил по руке, и руку пронзила адская боль. Однако слезы полились не от боли.

— Почему ты плачешь?

— Потому что я ужасно глупая!

— Ну-ну, не придумывай. Никакая ты не глупая. В принципе нормальная, хорошая девочка. Если, конечно, ты не совершила ничего шибко криминального.

— Не шибко… Просто влепила Кириллу по физиономии, когда он полез целоваться. А он, представляете, заломил мне руку и толкнул изо всех сил!

Вместо слов негодования или утешения над склоненной повинной головой послышалось ироничное хмыканье.

— Что вы смеетесь? Нет, чтобы пожалеть!

— Да не смеюсь я. Хотя, вообще-то, смешно. Если представить. Детский сад!.. Э, э! Не вырывайся, ей богу, я жалею! — Прижав к себе так, что и не вырвешься, чтобы выразить свое возмущение, он начал усиленно жалеть: гладить по волосам, высушивать горячими губами слезинки и целовать в ухо, нашептывая: — Тише, Танечка, не плачь, не утонет в речке мяч… Ручка болит? Или маленькой драчунье жутко обидно?

— В основном «или»… Но и больно тоже. Очень! Кажется, я прилично разодрала ногу, когда полетела со ступенек.

— Где?!. Ой-ё-ёй! Что ж ты сразу-то не сказала? А вдруг гангрена? Жалко будет, если оттяпают такую хорошенькую ножку!

Ссадина на коленке загудела, когда ее коснулся мужской носовой платок, в преувеличенно жаркой суете политый виски. «Раненая» здорово повизгивала. Охала и, сцепив зубы, издавала стоны, потому что после каждого взвизгивания, стона, оханья и «ой, мамочка!» стоящий на коленях Колючкин, очень трогательный в роли доброго доктора, дул на царапины и целовал синяк на бедре.