Пятое время года - [132]

В другое время этот детский лепет, пожалуй, и позабавил бы, но сейчас хотелось лишь поскорее выключить надоедливого Павлика, который за период тесного общения с великосветской дамой Сашкой Деминой выучился ползать на коленях, очень ловко целовать девушкам руки и обогатил свой лексикон идиотскими причитаниями «милая!», «любимая!», «дорогая!».

— Хватит, Павлик!.. Извини, но мне все это уже неинтересно.

За столом тем временем перешли к обсуждению вопросов политических. Злободневных. Разделились на два неравных лагеря. Упакованная Лариса, оттяпавшая у бывшего мужа, начальника какой-то газовой трубы, кусок этой трубы, пыталась возражать не очень трезвой тете Жене, возглавившей многочисленное радикальное крыло. Жека потрясала кулаками и, не слушая дуру Ларису, громко клеймила позором коррупционеров в верхних эшелонах власти. По ходу дела подлила себе водки:

— Народ! Выпьем за то, чтобы все эти заср… побыстрей передохли! Как говорится, темницы рухнут, и свобода нас встретит радостно у входа!

Очень уместный тост на поминках! Особенно насчет «передохли». И классику следовало бы знать получше.

В спальне, как назло, оказалась Инуся: сама, будто труп, бледная, со скрещенными на груди руками, лежала на Бабвериной аккуратно застеленной кровати. На скрип двери сразу встрепенулась.

— Что-нибудь нужно? Я сейчас приду. Устала очень.

— Ничего не нужно.

— Тогда иди, полежи со мной.

Искать себе иное пристанище не осталось сил, но Инусина рука, проскользнувшая под плечо, и поцелуй, пахнущий винегретом, заставили отодвинуться на самый край.

— Что с тобой сегодня, Танюша?

— Ничего.

— Ты всех ненавидишь, дружочек?

Невозможно было поверить своим ушам! Как сумела Инуся так точно определить то чувство, которое весь день не давало дышать? Наверное, втайне она тоже страдала. Сдерживаемые весь день слезы хлынули ручьем.

— Инусь, и ты всех ненавидишь?

— Нет. Не плачь, дружочек! — Инуся нежно гладила по волосам, шептала слова утешения, а у самой по щекам катились слезы. — Тебе кажется, что все переживают меньше, чем ты, и тебе обидно за Бабверу? Ведь так?

— Да.

— Это потому, что ты ее очень любила. Нечто похожее происходило со мной, когда хоронили маму. Бабушку Нину. Но я больше всех ненавидела себя… за то, что я ничтожная, нищая, что у меня нет денег на достойные похороны. О господи! — Судорожно всхлипнувшую Инусю было невыносимо жалко, но она умела жалеть еще сильнее. — Не надо плакать, дружочек! Похороны — это внешнее. Я понимаю, ты еще маленькая, у тебя все чувства острее, но ты не должна ни на кого обижаться. Остальные не могут страдать так, как мы, это было бы противоестественно. Поверь мне: все, кто пришел сегодня, искренне любили Бабверу.

— Зачем же они там смеются?

— Во-первых, они не смеются, просто громко разговаривают, а во-вторых… — Теплыми ладошками вытерев щеки своей маленькой Танюшке, Инуся заглянула под мокрые ресницы и тихонько засмеялась. — Вот, что я расскажу тебе! Лет пять назад мы с Верой Константинной ходили хоронить Софу. Помнишь толстую Софу из пошивочного? Она была совсем одинокой. Театр, конечно, никаких поминок не устраивал, и мы из крематория приехали сюда, к нам. Тетя Шура Пантелеева, Алька Недодушенная, Настя и еще две старушенции. Выпили, поплакали, и Бабвера со свойственным ей юмором стала рассказывать, как Софа шила ей «шикарные» туалеты. Тетка она была очень славная, но волынщица невозможная. Все тянет, тянет. Завтра-послезавтра. В самую последнюю минуту Вера Константинна примчится к ней, а Софа, творческая натура, умудрилась присобачить на платье какой-нибудь немыслимый бант или отделать юбку кружевами. Вера Константинна злится, а Софа басом: «Верунь, ты ж заслуженная артистка! Ты должна одеваться шикарно!» Мы хохотали весь вечер, и Бабвера сказала: «Вот и я когда помру, не вздумайте, девки, рыдать! Я и так знаю, что вы все меня любите».

Инуся очень похоже передала интонацию Бабверы, и Бабвера ожила, — потрясая кулаками, она носилась по квартире и орала, что Софу давно пора удавить.

— Мам, а помнишь тот классный лапсердак с фестонами, который Софа сострочила Бабвере к семидесятипятилетию?

Инуся прыснула со смеху, и, обнявшись крепко-крепко, две самые близкие-преблизкие родственницы засмеялись и заплакали вместе.

— Я все думаю, Тань, Вера Константинна была такой маленькой, неприметной, а жизнь благодаря ей была наполнена великим смыслом… Ой, что это?

В сумке на подоконнике заиграл мобильник. Долгожданный звонок сейчас стал лишь еще одним испытанием: предстояло солгать Инусе.

— Это… мой мобильник. Наверное, Анжелка… Прости, я сейчас!

В столовой Жека с Павликом поили старушек чаем с ревеневым пирогом, в детской Лариса продолжала утешать папу, на кухне дружно мыли посуду мамины учительницы. На лестничной клетке, к счастью, уже никто не курил.

После ласковых улыбок милых, почти родных людей, после Инусиной трогательной нежности бодрый мужской голос, вырвавшийся из мобильника: «Привет, Татьяна! Я в Шереметьеве! Через полчаса буду в центре, давай выходи!» — показался голосом чужого, далекого во всех смыслах человека. Самоуверенно-безразличного, бесчувственного. Почему в ответ на печальное «да, я слушаю» он не спросил: что с тобой? Что у тебя случилось?.. Пусть он душевно черств, пусть ни капельки не влюблен и поэтому лишен интуиции, но с чего это господин Швырков решил, что может так по-хозяйски командовать? «Давай выходи!»