Пятнадцать лет скитаний по земному шару - [43]

По пути я бросал на Августа злобные взгляды, а он был, как всегда, спокоен и весел. Нас привели в караульное помещение к итальянскому офицеру, на вид очень добродушному. Он заговорил по-французски, мы все понимали, но смотрели на него с удивлением и молчали.

Потом появился старик-переводчик и засыпал нас вопросами по-немецки. Но мы глядели на него, открыв рты, с тупым выражением. Вдруг старик заговорил на моем родном языке:

— Вы русские?

Я заулыбался и с поклоном ответил:

— Русские, русские!

Август за моей спиной повторил:

— Русские, русские…

Видимо, знакомство переводчика с русским языком этим и исчерпывалось. Он заговорил с офицером, оба улыбались.

Составили какой-то протокол и предложили нам расписаться. Солдаты смеялись, когда я, взяв перо, дрожащей рукой нацарапал нечто похожее на слово «Иван». А когда дошло до Августа, тот так нажал перо, что оно сломалось. Ему дали другое, но Август показал себя вовсе неграмотным и поставил крест.

Из караульного помещения нас отправили в префектуру, а оттуда в крепость Сан-Ремо, расположенную на берегу Средиземного моря. Ввели в небольшую общую камеру с двумя окнами вверху. В камере было восемь коек, но занимали ее лишь мы с Августом. Нам выдали глиняную посуду, полотенца. Матрасы из морской травы на койках были застланы грубыми, но чистыми простынями.

Август уверял, что нас не будут долго держать, но я был настроен мрачно и ругал его.

Нас разбудил утром какой-то лязг. Не успели мы прибрать койки, как у дверей послышался звон ключей, и в камеру ввалилась полдюжина надзирателей. Один нес небольшой железный ломик и скамейку. Подставив ее под окно, он забрался на скамью и начал ломиком стучать по прутьям решетки. Старший надзиратель, прислушиваясь к звукам, подал знак, что решетка в порядке. Остальные надзиратели обследовали все углы. Такой осмотр производился чуть ли не каждые два часа.

Мы были голодны, но только в полдень получили по маленькому хлебцу, он показался на редкость вкусным. Позднее принесли по кувшину супа с макаронами и фасолью, заправленного оливковым маслом; мы сочли этот суп «чудом итальянской кулинарии» и сожалели, что нельзя получить еще порцию.

После обеда вас повели на прогулку. Я вспомнил двор Вулонской военной тюрьмы. Как и там, за высокой стеной было море, его неумолчный рокот долетал к нам и манил на свободу.

Во время получасовой прогулки разрешалось курить; дежурные надзиратели даже носили фонарики с огоньком. Август и я завистливо глядели на заключенных, куривших тоненькие итальянские сигареты.

В крепости Сан-Ремо жизнь шла по часам: спали, ждали с нетерпением хлеба, затем — супа и короткой прогулки. Томила неизвестность. За две недели Август сдал, осунулся, глаза его блестели лихорадочным огнем.

Трудно было обходиться без табака, но в нашу камеру посадили старого итальянца, задержанного при переходе границы, у него оказался табак. Через несколько дней привели еще четверых. Наше положение заметно улучшилось. Новые узники получали передачи и делились с нами продуктами и сигаретами. Одного из заключенных, местного жителя, вскоре освободили. Уходя, он обещал прислать съестного. На другой день надзиратель велел нам приготовить посуду. Все миски были наполнены супом из каштанов. Мы жадно ели его, обливаясь потом.

Прошел месяц. Августа и меня сфотографировали, а позже препроводили в префектуру, где переводчик сказал по-русски:

— С этой бумагой вы поедете в Геную и явитесь там в муниципалитет.

Нам вручили пакет, дали каждому по две лиры. Провожатый довел до вокзала, купил для нас два билета и усадил в поезд.

В Генуе я предложил тотчас двинуться к Триесту, но Август ответил:

— Итальянцы, вероятно, незаметно следят за нами. Думаю, что лучше пойти в муниципалитет, откуда нас направят дальше. Мы одолели немало трудностей, впереди — дорога домой…

Мы купили на две лиры хлеба, а на остальные две — сигарет и спичек. Отыскали здание муниципалитета и решили пойти туда наутро.

До двух часов ночи мы бродили по этому древнему портовому городу. На узких и кривых улицах встречались группы американцев, возвращавшихся в гостиницы после кутежа. Остаток ночи мы провели на вокзале.

Утром побрели в муниципалитет и передали пакет одному из чиновников, он жестом предложил пройти на самый верх. Поднимаясь, мы почувствовали специфический тюремный запах и остановились. Появился огромного роста надзиратель, видимо, уже поджидавший добычу, и отвел в небольшую комнатку, где нас быстро обыскали и поместили в маленькую камеру с нарами.

Было время раздачи хлеба арестованным. На нас взвалили мешки с хлебом и надзиратель повел по коридору, где находились камеры, переполненные заключенными итальянцами. Они приветствовали нас, как старых знакомых.

После раздачи мы получили маленькие порции хлеба, но были так ошеломлены, что не могли есть. Август твердил о «двух идиотах, которые сами пришли в неволю». Он схватился за голову и чуть ли не со слезами сказал:

— Зачем я не послушался тебя, старик!

— Мы поступили правильно, — возразил я. — Разве ты не видел, что нас ждали?! Уверен, что за нами следили…

Стены камеры были исчерчены надписями на итальянском, французском, английском языках, а одна — на русском; некоторые из них относились к 1912 году.