Пятая колонна. Рассказы - [35]

Я должен был перейти мост, обследовать предмостное укрепление на той стороне и выяснить, как далеко продвинулся неприятель. Я сделал это и вернулся через мост. Теперь повозок было меньше, пешеходов совсем мало, но старик все еще сидел там.

– Откуда вы идете? – спросил я его.

– Из Сан-Карлоса, – сказал он и улыбнулся.

Это был его родной город, ему было приятно говорить о нем, и он улыбнулся.

– Я смотрел за животными, – пояснил он.

– Вот как, – сказал я, не вполне понимая.

– Да, – сказал он, – я там оставался, потому что мне надо было смотреть за животными. Я ушел из Сан-Карлоса последним.

Он не был похож ни на пастуха, ни на свинопаса; я посмотрел на его черную запыленную одежду, на серое, запыленное лицо и очки в железной оправе и спросил:

– За какими животными?

– Разными, – сказал он и покачал головой. – Пришлось их оставить.

Я смотрел на мост и на местность вокруг устья Эбро, напоминавшую мне Африку, и соображал, как скоро может показаться неприятель, и все время прислушивался, поджидая тех первых звуков, которые возвещают о вечно таинственном явлении, именуемом соприкосновением фронтов, а старик все еще сидел там.

– За какими животными? – повторил я.

– Их всего трое, – объяснил он. – Два козла и кошка, да еще четыре пары голубей.

– И вам пришлось их оставить?

– Да. Начался обстрел. Капитан велел мне уходить, потому что начался обстрел.

– У вас нет семьи? – спросил я, глядя на противоположный конец моста, где одинокие повозки торопливо спускались по склону.

– Нет, – сказал он. – Только эти животные. Ну, кошка-то, конечно, не пропадет. Кошка может сама о себе позаботиться, а вот что станется с остальными – подумать страшно.

– Вы за кого? – спросил я.

– Ни за кого, – сказал он. – Мне семьдесят шесть лет. Я прошел уже двенадцать километров, а дальше идти сил нету.

– Здесь опасно, нельзя здесь оставаться, – сказал я. – Постарайтесь добраться до разветвления дороги на Тортосу, там проходят грузовики.

– Я посижу еще немного, – сказал он, – и потом пойду. Куда идут эти грузовики?

– В Барселону, – сказал я.

– Я там никого не знаю, – сказал он, – но я вам очень благодарен. Очень благодарен.

Он взглянул на меня устало и безучастно и потом сказал, чувствуя потребность поделиться с кем-нибудь своей тревогой:

– Кошка-то, я знаю, не пропадет. О ней нечего беспокоиться. А вот остальные. Как вы думаете, что с ними будет?

– Что ж, они, вероятно, тоже уцелеют.

– Вы думаете?

– А почему бы нет? – сказал я, всматриваясь в противоположный берег, где уже не видно было повозок.

– А что они будут делать, если обстрел? Мне и то велели уходить, как начался обстрел.

– Вы оставили голубятню открытой? – спросил я.

– Да.

– Тогда они улетят.

– Да, правда, они улетят. А вот остальные. Нет, лучше не думать, – сказал он.

– Если вы уже отдохнули, уходите, – настаивал я. – Встаньте и попробуйте идти.

– Благодарю вас, – сказал он, поднялся на ноги, покачнулся и снова сел в пыль.

– Я смотрел за животными, – повторил он тупо, уже не обращаясь ко мне, – я только смотрел за животными.

Помочь ему было нечем. Был первый день пасхи, и фашисты подступали к Эбро. День был серый, пасмурный, и низкая облачность не позволяла подняться их самолетам. Это, да еще то, что кошки сами могут о себе позаботиться, – вот все, в чем напоследок повезло старику.

На сон грядущий [51]

Той ночью мы лежали на полу в комнате, и я слушал, как едят шелкопряды. Гусениц кормили наваленными в кормушки листьями шелковицы, и всю ночь было слышно, как они гложут их и как падает сквозь листья помет. Спать я не хотел, потому что уже давно жил с ощущением, что, стоит мне закрыть глаза в темноте и позволить себе забыться, как душа моя покинет тело. Началось это с тех самых пор, как меня во сне подбросило взрывной волной и мне показалось, что душа вышла из меня вон, отлетела, а потом вернулась. Я старался не думать об этом, но ощущение накатывало по ночам каждый раз, как только я начинал проваливаться в сон, и только огромным усилием удавалось прогнать его. Конечно, теперь я совершенно уверен, что никуда моя душа не денется, но тогда, тем летом, не имел никакого желания экспериментировать.

У меня были разные способы занять голову, пока я лежал без сна. Иногда я представлял себе речку, в которой мальчиком ловил форель, и мысленно проходил все места, где рыбачил на ней, припоминая все коряги, все излучины, глубокие воронки и мели под прозрачной водой, – бывало я вытаскивал рыбину, бывало она срывалась. В полдень я прерывался, чтобы поесть; иногда сидя на каком-нибудь бревне над речкой, иногда на высоком берегу под деревом; я всегда ел очень медленно, наблюдая за текущей внизу рекой. Часто, если я приносил с собой всего десяток червей в жестянке из-под табака, мне не хватало наживки. Когда черви кончались, приходилось искать новых; порой было очень трудно копать на берегу там, где кедры не пропускали солнечных лучей, трава под ними не росла, земля была голой и сырой, и зачастую мне не удавалось найти ни одного червяка. Правда, какую-нибудь наживку я находил всегда, но однажды, на болоте, не нашел вообще ничего, и пришлось разрезать одну пойманную форелину и использовать ее в качестве наживки.