Пятая четверть - [44]

Вы, Георгий Башев, он же Салабон, и Антон Зорин, он же Тамтам, вы, конечно, не «люди-птицы», но легкость в мыслях у вас необыкновенная. Жаль только, что на одной легкости далеко не улетишь, нужно еще что-то потяжелее… Впрочем, улететь можно, но вот куда — вопрос.

И не надо меня подкарауливать, тем более с пятизарядным самопалом. Я действую наверняка».

— А? — зло спросил Салабон, когда Антон поднял взгляд от письма. — Остроумно?

— Да, но тут меньше юмора, — отозвался Антон, крайне удивленный содержанием письма.

— Меньше? Ха! Его тут совсем нет! — выговорил ему прямо в лицо Салабон, забирая к себе лист. — Не надо его подкарауливать! Я ему волчий капкан поставлю, собаке!.. Пособирал всех немцев, французов, Эйфелеву башню… И что значит «но куда — вопрос»? Какой вопрос?.. Какой тут может быть вопрос? Он что, запугивает?.. Да кто он такой и какой дурак дал ему на машинке печатать? — почти кричал Гошка, склонясь к Антону.

— Тише.

— Что тише? — еще больше вскипел Салабон, но вдруг осекся, оглянулся, сунул бумажку в карман и уперся взглядом в забор, словно не решаясь что-то досказать. Он походил на спортсмена после поражения, который не может примириться с тем, что кто-то оказался сильнее его.

Некоторое время друзья размышляли.

Антону все больше и больше казалось, что письмо это — такая же умная и крепкая шутка, как и прежние, только для маскировки в нее добавлено полдюжины катастроф и смертей, которые хоть и звучали предостерегающе, но, по существу, не были предостережениями, а скорей подстегивали. Если бы этот взрослый и по всему толковый и добрый человек в самом деле видел опасность, он не стал бы подшучивать, а явился бы однажды с топором и разнес «Птерикс» в куски. А раз нет, то летать на вертолете, выходит, будет неопасно.

— А ты вот скажи, откуда он все про нас знает: и про самопал, и про то, что мы его подкарауливаем? — Гошка не мог успокоиться. — Откуда?

— Да, непонятно, — ответил Антон. Эту странность он как-то обошел в своих размышлениях.

— Слушай, это кто-то из ваших соседей, — убежденно заявил Гошка и, задрав подбородок, огляделся вокруг, точно надеясь тут же и засечь кого-нибудь. — Увидел, что мы на рыбалку смотались, нашлепал письмо и — туда.

— А самопал?

— Я же приносил его тебе, показывал. Вот и заметил, Смотри, сколько окон везде. А если еще бинокль…

— Да ну тебя, нагородил, — не выдержал, наконец, Антон. — Тебе же не восемь лет, чтобы городить всякую… Кому нужно следить за нами в бинокль?!

— Или услышал… Мы же с тобой вечно орем, как вот сейчас. Может быть, он и сейчас слышит, а завтра снова подсунет нам бумаженцию; мол, чего же вы не подрались из-за меня?.. Я хочу понять. У меня вот тут сосет, — Салабон ткнул себя пальцами под ребра. — Кто-то же пишет, не сатана ведь!

Леонид крикнул, чтобы несли колесо. Гошка глубоко вздохнул, надел кепку, ухватил колесо за спицы и поставил себе на голову, как таз.

Леонид не умылся с дороги, и теперь пот с пылью развезли на его лице настоящую распутицу, среди которой ясные зеленоватые глаза казались предметами неуместными.

— Чего расшумелись? — спросил он.

— Да так, — хмуро ответил Салабон.

— Мы с тобой, Гош, опаздываем. Помоги-ка мне, да вместе поедем. Антон пусть отдыхает сегодня.

С каким-то насильственным свистом по железной дороге промчался куцый, похожий на блоху паровозик без тендера. Млечным Путем повис жидкий белый дым.

Антон опустился на ступеньку, и тотчас руки и ноги наполнились тяжестью и гудом, как у водолаза, который в полном снаряжении оказался на суше. Но голова работала четко.

Тома, в черной юбке и белой кофте, сидела на чурбаке и на другом чурбаке, повыше, чистила рыбу. Чешуя брызгала из-под ножа, искорками вспыхивая на солнце. Антон с горечью подумал, что не сможет быть с нею запросто, не узнав, слышала ли она тот утренний разговор. Тома, как бы почувствовала его состояние, обеспокоенно спросила:

— Ты что, Антон?

— Ничего. — Он отвел глаза.

Салабон нажимал коленями на покрышку, Леонид монтировками заправлял ее за обод, осторожно, чтобы не прищемить камеру.

— Ну-ка, родная, давай, дава-ай!.. Оп! — приговаривал он. — Покрышка с хлопком скользнула на место. Леонид довольно крякнул, выпрямился и тыльной стороной ладони стер со лба грязь, а на щеках струйки пота образовали промоины. — Ну, доканчивайте, pescadores.

Пока он, раздевшись по пояс, хлюпался под краном, мальчишки накачали и поставили колесо.

Салабон шепнул:

— Сегодня к «Птериксу» не ходи, а завтра утром жду… А этого Монгольфье, — Гошка похлопал по карману, где лежало письмо, — я изрешечу все равно.

— Зря.

— Я знаю, что делаю. Ну, хоп! Отдыхай! — И он бодро похлопал Антона по плечу.

И когда уже отъезжали, крикнул с улицы:

— Я буду дома ночевать!

И треск мотоцикла растаял за верхними домами. А от нижних домов в это время, словно дождавшись, наконец, тишины, докатились волна мальчишеского крика и свиста и пронзительный собачий визг.

Наступил самый страшный момент — Антон остался наедине с Томой. «Слышала ока или нет?» На пороге сидел медвежонок в красной косоворотке с кушаком и в синих атласных шароварах — истинный плясун из художественной самодеятельности, плясал, плясал и присел отдохнуть. «Надо спросить!» — решил Антон, посмотрел на Тому и сказал: