Пятая четверть - [43]

— Что за шум, а драки нет? — спросил Гошка, подходя с охапкой хвороста.

Он оживил угасающие костры.

— Да вот твой Тамтам вдруг вспомнил, что однажды уже был на белом свете, миллиарды лет назад. Потом помер, а сейчас вот снова здравствует.

— Ага?

— Почти, — улыбаясь, ответил Антон.

— Послушайте. — Леонид чуть выждал.

Мне кажется, что я воскрес.

Я жил. Я звался Геркулес.

Три тысячи пудов я весил.

С корнями вырывал я лес,

Рукой тянулся до небес.

Садясь, ломал я спинки кресел.

И умер я… И вот воскрес;

Нормальный рост, нормальный вес —

Я стал, как все. Я бодр, я весел.

Я не ломаю спинки кресел…

И все-таки я Геркулес.

Как? Я думаю, нужные стихи.

— Стихи толковые, — согласился Антон. — Только я не об этом.

— А я об этом и о том. Люди не допустят, чтобы Земля, как гроб, летала вокруг Солнца. Она же еще ребенок, и сейчас у нее какой-то коклюш — кашляет, температурит. Кто в детства не болел? Поправится. Поможем поправиться… Так что, братцы, полно, к обезьянам возврата нет.

Глава восемнадцатая, в котором Тамтам испытывает свою смелость

Едва отъехав от плотины, Зорины «поймали» гвоздь и домой добрались на одном колесе, вынув из второго камеру и набив его молодыми ветками. Усталых и насквозь пропыленных, их встретила у ворот Тома с Саней на руках. Разглядывая братьев, она посмеивалась и шептала в лицо сынишке, мол, посмотри, какой у тебя страшный папа и какой смешной дядя. Леонид, с рюкзаком за спиной и с камерой через плечо, походил на солдата со скаткой, а Антон, в серой пыльной маске со светлыми обводами вокруг глаз, — на загримированного мима.

— А мы тайменя поймали, вот такого! — Антон на миг бросил руль и размахнул руки.

— Молодцы! Пирог печь будем!

— И жарить. Гошка говорит, что зажаренный таймень — объеденье!

Леонид, опаздывая на работу, принялся торопливо заклеивать камеру, поручив Антону выпотрошить колесо. Антон снял его, укатил вниз, к водопроводу, разбортовал с трудом и принялся устало выдирать из покрышки ветки, мокрые и теплые, со сбитой листвой и содранной корой, остро пахнувшие прелью и даже гнилью, словно месяц квасились там. Изжеванные листья превратились в зеленую кашу. Антон пустил в покрышку воду и пучком травы стал шоркать липкую и скользкую от зелени изнанку.

Бежать к «Птериксу» было поздно — Салабон, наверное, ужа на полигоне, а без него там делать нечего, да и при нем-то Антон почти бездельничал. По сути, все было готово, даже винты, которые следовало лишь скрепить между собой и насадить на вал. Но Гошка почему-то оттягивал эту решающую операцию и все находил мелкие просчеты и упущения и сам исправлял их. Разумеется, всякие исправления к лучшему, потому что вертолет не телега, где можно кое-как обойтись, тут важно все… Но хотелось скорее летать… Летать!.. Этого слова Антон не произносил вслух — вроде смелости не хватало, как будто сказать это означало уже и взлететь…

Хоть Антон и раньше не замечал за собой особой смелости, но сейчас, рядом с Гошкой, это так резко почувствовалось, что Антон забеспокоился, еще не думая о себе плохо, но уже готовый к этому. «Во мне чего-то нет, — размышлял он, вытирая покрышку. — Чего-то такого… Может быть, хулиганской жилки?..» И сразу вспомнился бывший одноклассник Севка Нагуманов, у которого не просто была хулиганская жилка, но у которого ничего больше не было, кроме хулиганства, который был весь пронизан этими жилами. Они не давали ему житья и привели к тому, что еще в пятом классе его вытурили из школы после очередного номера — он перерезал электропроводку и сорвал занятие второй смены. «Но ведь у меня есть эта жилка, — уверял себя Антон. — Когда была та трудная контрольная работа по арифметике и по классу прополз шепоток «не сдавать тетради», — я ведь не сдал, хоть и решил все. Конечно, это не ахти какое хулиганство, но все же. Не всем же перерезать провода». И еще Антон вспомнил случай, когда ему выпал жребий расстричь сетку с рыбой на форточке у тети Зины с первого этажа, которая, экономя зимой электроэнергию, не включала холодильник, а совала продукты между рам и вывешивала наружу, портя весь вид дома. Он ведь не отказался и расстриг. Рыба вывалилась в снег. Не известно, подобрала ли ее хозяйка, но больше она ничего не вывешивала… Значит, есть же в нем зародыш смелости.

— Где Антон? — послышалось от ворот, и тотчас из-за угла дома выскочил Салабон в своей мазутной робе и в сапогах. Он поздоровался с Томой и, увидев Антона, поспешил к нему, возбужденный и вспотевший, с видом затравленного зверя, который, наконец, нашел дыру для спасения.

«Ну, сейчас он даст мне!.. Почему, скажет, не пришел? — мелькнуло в голове и, опережая выпад, Антон заговорил:

— Гошк, извини, но мы только что приехали, камеру проткнули, видишь — чиним.

Гошка махнул рукой, какие, мол, пустяки, сел на траву и протянул бумажку.

— Ты вот что посмотри.

— Новое послание? — едва развернув лист, догадался Антон.

— Читай, читай!

Письмо было напечатано на машинке. Придерживая его за уголок мокрыми пальцами, Антон стал читать:

«Пользуясь случаем, выражаю вам свое глубочайшее почтение и спешу сообщить некоторые, может быть, неизвестные вам, но крайне любопытные исторические факты относительно завоевания неба, предмета, столь близкого вам. Немец Рейхельт разбился, ринувшись в полет с Эйфелевой башни; канадец Клем Соун разбился в 1937 году в Венсенне. Жан Ниланд, он же Джемс Уильямс, кончил тем, что в 1938 году разбился в Лонс-ле-Сонъере. Лео Валентин делал опыты с несколькими аппаратами, и последний стоил ему жизни: в Ливерпуле, прыгая с самолета, он сломал крыло своего аппарата и вошел в смертельный штопор. За ним последовали швейцарец Рудольф Белен, итальянец Сальваторе Канароццо, француз Ги Масслен. Однако всегда находились новые «люди-птицы», чтобы встать им на смену и кончить тем же.